Ненавижу семейную жизнь
Шрифт:
Воспоминания не отступают. Она рассказывает мне, наверно, в сотый раз, как однажды воскресным днем, когда Джордж уже выставил ее из дому, она в отчаянии выкрикивала ему обвинения по телефону. Они с Сандрой пригласили к себе друзей, друзья с удовольствием пришли, и он сейчас сидел с Сандрой за ее, Серениным, обеденным столом, и рядом с ними ее, Серенины, дети и “друзья”, которые ее, Серену, предали. Джордж подождал минут пять и потом сказал: “Имей в виду, я включил громкую связь. Все, кто находятся в комнате, слышат, как ты беснуешься”. Она положила трубку, рассказывает она, села на кровать и просидела до вечера, уставясь в пустоту, не в силах шевельнуться. Они прожили вместе тридцать лет. Ее стол,
Я наливаю ей чаю, намазываю тост пастой мармайт, и она чуть-чуть отходит. Начинает отходить. Я рада, что она приехала ко мне, обычно я езжу к ней и Кранмеру. Но при Кранмере она не может бесконечно говорить о Джордже, то ли дело, когда мы с ней вдвоем. Ему это было бы неприятно. Он-то думает, что Джордж остался в далеком прошлом, и будь Серена похожа на меня, там бы он и в самом деле остался.
Нынче воскресенье, галерея закрыта. Мы сидим в моем маленьком, тесном домике — сводчатые окошки, обитые мебельным ситцем стулья, узкие, крутые лестницы, Серене негде развернуться, а она привыкла к простору. А здесь чуть сделай резкое движение — того и гляди, что-нибудь разобьешь. Мы с Себастьяном привыкли к тесноте — когда в ней живешь, то быстро привыкаешь, а в доме Серены комнаты высокие, просторные. В расцвет Викторианской эпохи люди строили дома с размахом, полные радостных надежд на будущее. Мои предшественники, жившие в этом коттедже, были крестьяне, они забивались в него, спасаясь от непогоды и темноты, от бед и болезней.
Если бы Патрик пришел ко мне в тот вечер, дом, естественно, показался бы крошечным, ведь он привык к лесам Аляски и итальянским палаццо. Несколько квадратных дюймов свободного пространства можно найти только в мастерской, где работал Себастьян, ее пристроили к задней стене дома, она довольно высокая и вместительная. И все же я не смогла бы пригласить туда Патрика, вдруг бы дух Себастьяна материализовался.
Шофер Серены заедет за ней часа через три, говорит она. И просит сделать ей еще тост с мармайтом. Ее шофер хотел поехать с женой в Бат за покупками, объясняет она, ну и она согласилась, попросив заодно отвезти ее ко мне, хотя, я думаю, ей просто хотелось поговорить со мной о Джордже без Кранмера, это главная причина.
Сейчас Серена любит говорить, что Джордж в старости выжил из ума. Такое с мужчинами часто случается, я наблюдала. Жизнь не оправдывает их ожиданий, годы уходят, горечь разочарований копится. В пятьдесят лет они понимают, что другие их обошли, у других больше денег, других больше уважают. Их сексуальная энергия угасает, а с ней понижается и самооценка. Они со всеми ссорятся и грозят обгоняющим их водителям кулаком.
И такое происходит не с одними только мужчинами. Все больше и больше женщин начинают вести себя как мужчины, отказываются признавать различия между мужской и женской физиологией, принимают тестостерон, чтобы он придал им напора и уверенности, игнорируют свои месячные циклы, корректируют настроение с помощью психотропных препаратов (по рекомендации врача или по собственному усмотрению) и штурмуют карьерные высоты, так что всех их ждет такая же участь. Они начнут судиться за проявление сексуальной дискриминации, станут вести себя агрессивно за рулем. Так жить гораздо интересней и увлекательней, чем вечно проявлять покорность и послушание.
Судя по тому, что рассказывает Хетти, Дебора выбрала для себя именно этот путь. Живи как мужчина, страдай как мужчина. К пятидесяти годам ей надоест карьерная гонка, она так и не добьется кресла генерального директора, напишет роман, каких уже написаны сотни, и, если ей повезет, будет покупать подарки племяннику или племяннице или еще какой-нибудь седьмой воде на киселе, а не повезет — так и подарков некому будет покупать.
У мужчины в подобном положении есть, по крайней мере, жена и дети, они где-то далеко, в уютном доме, и в старости он может к ним вернуться, они скрасят его одиночество заботой и вниманием.
Я однажды спросила Ванду, как она может это объяснить, и она мне сказала, что женщины тратят слишком много времени на прическу, на выбор платья в магазине, на болеутоляющие таблетки при наступлении “критических дней” и потому на заботу о своей эмоциональной жизни у них времени просто не остается. Нравится это женщинам или нет, но ими управляет “пропасть, что у них внутри”, как однажды назвал матку мой отец-врач, она — источник самых разнообразных бед, неведомых мужчинам. А избавится женщина от нее, вынужденно или по доброй воле, так постареет раньше времени.
Серена сегодня не желает слышать обо всех этих печальных материях, она желает говорить только о себе и Джордже. Я отношусь к женщинам предвзято, говорит она, но женщины тоже люди, а вовсе не одна только игра эстрогена. И видеть в доме престарелых старуху, у которой есть дети, но они никогда не приходят с ней повидаться и она от этого страдает, гораздо тяжелее, чем бездетную, но с пристойной пенсией. У той и стулья будут получше, и коврик не такой вонючий. Серена утверждает, что сколько человеку написано на роду счастья, столько он и получит, не больше и не меньше, только одни предпочитают получить его целиком в конце жизни, а другие — в начале. Для одних способность рожать детей источник радости, для других — проклятие.
Я не рассказываю Серене о Патрике, о том, как он ворвался в мою жизнь и потом так же быстро исчез. Придет время — расскажу, слишком недавно все произошло, я еще не успела опомниться. А она, наверное, только и бросит небрежно: “Ну и отлично, то-то началась бы передряга, когда Себастьяна выпустят, а кому это нужно в нашем возрасте?”
Но скажи я: “Ведь он брат Каррена”, она бы, наверное, почувствовала то же, что и я. Так страшно осознать, что люди и события, которые, как вам казалось, давно канули в прошлое, продолжают жить своей жизнью, движутся по своим орбитам, сближаются друг с другом, сталкиваются и отлетают, точно атомы при высокой температуре. Скажи я: “Ведь он двоюродный дедушка Хетти”, — и Серена ответит, что Хетти сейчас со своими собственными заботами дай бог справиться, не хватало ей еще двоюродного деда, особенно если этот двоюродный дед станет очередным отчимом ее матери. Двоюродный прадед Китти. Прадедушка… прадедуля… кошмар!
Мы вспоминаем о своих кулинарных фиаско, которые нам довелось пережить, и об унижении, которое испытываешь после такого конфуза. Дружно решаем, что сейчас почти невозможно приготовить блюдо, которое пришлось бы по вкусу всем. Конечно, это и раньше было нелегко. Когда в начале пятидесятых Серена ушла от очередного мужа, один из его приятелей (у него был магазинчик в Баундс-Грин, эту деталь она хорошо помнит) сказал, она сама его слова слышала: “И слава богу, что ушла, ее стряпню в рот взять нельзя”. Она потом за милю обходила Баундс-Грин и ни разу не вспоминала этот эпизод, но ей до сих пор стыдно.
Серена отлично помнит, что именно готовила тому мужу пятьдесят лет назад. Старалась, всю душу вкладывала, варила грибной суп на бульоне из свежей курицы, тушила говядину с овощами в горшочке, ждала доброго слова. Ей бы, по тем временам, открыть банку консервированного супа, говорю я, да с гренками, да поджарить курицу, тогда это был предел мечтаний. Серена говорит, надо надеяться, приятель мужа просто ничего не смыслил в кулинарии и ее стряпня тут ни при чем.
— Еще бы, я уверена, — говорю я.