Ненавижу семейную жизнь
Шрифт:
Мы с Себастьяном приезжали помогать ловить овец за двадцать миль. Джордж натягивал толстые резиновые перчатки, но игнорировал череп и кости, отштампованные красной и черной краской сверху, снизу и по бокам канистр. Он был убежден, что власти ни черта ни в чем не смыслят, и был куда более прав, чем мы могли себе представить в те далекие счастливые дни. Темно-синяя жидкость в яме была сплошные органофосфаты, чистейший дихлофос: добро пожаловать, птицы и жуки, лисы и мыши-полевки! — и этот дихлофос потом долго дожидался, когда Джордж наконец соберется и откачает его в придорожную канаву.
Серена
Мне иногда снится эта яма с маслянистой жидкостью в Гроувудском поле, зловещая атласная поверхность застыла, вокруг зеленые папоротники, крапива, ядовитый бутень. Хетти она тоже снится, но я, по крайней мере, ее близко к яме не подпускала. Понимала, что нельзя.
Крестины
Коллин крестила своего младенца. Хетти звонит мне и описывает церемонию.
— Было так интересно, — говорит она. — Священник держал свечу, а малыш смотрел на нее, его личико светилось. Я и забыла, какие младенцы на самом деле маленькие — просто крошечные комочки жизни. Китти сейчас такая тяжелая и крепенькая.
— Мартин ходил с тобой на крестины? — спрашиваю я недоверчиво.
— Да, ходил, — говорит она таким тоном, словно эта перемена в его обычаях решительно ничего не значит. — Агнешка говорила, что мальчик Коллин еще слишком маленький, его рано крестить, вода в купели будет ледяная, но в кои-то веки она ошиблась. Мальчик и не думал плакать.
— Наверное, кто-нибудь в ризнице вскипятил чайник и добавил в купель, — предполагаю я, пытаясь понять, зачем Агнешка-то ходила с ними. Может быть, просто выгуливала Китти в новой прогулочной коляске.
— Это похоже на богохульство, — говорит шокированная Хетти. Насмешки над чужой религиозностью часто шокируют атеистов.
— Важно не то, что мы говорим, а какие у нас мысли, — говорю я. — Агнешке понравилась церемония?
— Думаю, да. И Китти понравилась. Она завороженно глядела на свечу, как будто ее зажгли для нее. Но ведь Китти держала Агнешка. У меня на руках она вечно крутится и вертится.
— Ты, я полагаю, до сих пор пахнешь молоком, вот она и рвется к нему, — говорю я.
— Перестань, бабуля, не хочу ничего такого слышать, — говорит она.
Стало быть, я у нее сейчас в фаворе — меня произвели из “бабани” в “бабулю”. С тех пор как Хетти работает, настроение у нее стало лучше. И пропало желание задираться. Интересно, когда Себастьяна выпустят из тюрьмы, удостоят ли его особой милости в знак окончательного признания членом семьи, в которой он прожил двадцать лет, — удостоят ли его обращением “дедуля” или хотя бы “дедушка”? По крайней мере, надеюсь, что не “дедок”.
Я еще не опомнилась после того, как в мою жизнь ворвался Патрик и потом исчез из нее. Боюсь, я уделяю своей внучке меньше внимания,
— Знаешь, Агнешка сделала удивительную вещь, это было так трогательно, — говорит она. — Перед тем как нам идти в церковь, она вынула из вазы с цветами веточку папоротника, хорошенько вымыла конец стебля и приколола к платьицу Китти. Это старинный польский обычай, он символизирует возрождение.
— Да ведь крестили-то не Китти, — говорю я, — крестили сына твоей приятельницы.
— По-моему, это очень мило, и Мартину тоже понравилось.
Мартину это понравилось? Мартину, который воюет с обскурантизмом?
Но Серена мне потом объяснила, что люди, которые негодуют против чего-то, вдруг могут так же страстно это что-то полюбить. И совсем не обязательно, что тут сказывается дурацкое влияние Агнешки. Скорее это протекающий в легкой форме процесс, который Юнг назвал энантиодромией. Это как с апостолом Павлом, когда он шел в Дамаск и с неба на него пролился свет, и тут гонитель христиан вдруг сам сделался пламенным христианином. Мы с Сереной спрашиваем себя, может ли убежденный рационалист Мартин преобразиться в Мартина — гуру модной нынче астропософии, и со смехом отвергаем такую возможность, однако глаз с него спускать все-таки не стоит.
Хетти щебечет, продолжая свой рассказ о крестинах, об отце Фланагане, который, оказывается, женат. Я говорю ей: как странно, я не знала, что священникам позволяется иметь жену, и она отвечает, что да, позволяется, например, если они вступили в брак, когда были англиканскими священниками, а потом перешли в католичество в силу своих убеждений — например, по вопросу о женщинах-священниках, — они могут остаться в браке. Они, то есть она, Мартин с Агнешкой и отец Фланаган, разговорились об этом после церемонии, когда вышли из церкви. Мартин сказал, что ощущает во всем этом легкий душок лицемерия, но отец Фланаган ничуть не обиделся.
— Мне кажется, он с удовольствием обсуждал с нами эту тему, — говорит Хетти. — Так воодушевился. Агнешка сказала, что хотела бы ходить по воскресеньям к утренней мессе, если мы не против. Мы, конечно, согласились. Да и как было не согласиться? Нельзя ведь вставать между человеком и его религией, верно? Пусть даже мы не знали, что этот человек религиозен, потому что он вырос в коммунистической стране, ты согласна?
— Нет, не согласна, — говорю я. — Ей теперь некогда будет белье гладить.
— Ты не представляешь, какая смешная история произошла, — рассказывает Хетти. — Отец Фланаган спросил Агнешку, когда они с Мартином собираются принести ребенка крестить. Он решил, что она — мать Китти, потому что Китти была у нее на руках.
— Но ты ведь его поправила? — спрашиваю я, и Хетти говорит, что, в общем-то, нет, все получилось не только смешно, но и как-то неловко.
— Мне кажется, Мартин был слегка уязвлен. Он сказал отцу Фланагану, что чем больше женатых священников, тем лучше для церкви, потому что тогда епископы перестанут растлевать мальчиков, ну, и мне пришлось поскорее его увести.