Необходима осторожность
Шрифт:
Но коммерсанты не отставали. Она вдруг обнаружила, что у нее боли в предсердии, и начинается артрит, и в нескольких местах рак и остеомиэлит. Она делала все возможное для предупреждения этих бедствий и борьбы с ними. Она ничего не стала говорить своему врачу относительно рака, так как коммерсанты уверили ее, что тогда она обречет себя на самое страшное – на операцию. Об этом она не могла подумать без ужаса. Нет, нет, никакой операции. Только не это.
Она почувствовала слабость от недостаточного питания и вместо здоровой пищи стала выпивать чашку жидкого чая с мясным привкусом, в котором, по уверениям коммерсантов, подкрепленным яркими примерами, была заключена сила целого быка. И ни одна газета не смела опровергнуть эту злодейскую ложь. Она проглатывала этот напиток, полчаса чувствовала
3
Ad Majorem Dei GIoriam – Во славу божию (лат.)
Бедная мать наша Ева, во все века ты и все потомство твое были жертвами коммерсантов. Ведь именно так утратили мы рай – после того, как первый коммерсант продал тебе фрукты и белье. Он предложил бесплатный образчик, он гарантировал качество. И пока торговля не исчезнет с лица земли… (зачеркнуто цензурой).
Она томилась у себя в спальне, принимая лекарства, думая о том, как бы чего не забыть, и прислушиваясь к болезненным ощущениям внутри своего организма, Которые становились с каждым днем все более зловещими. Вдруг она принималась ощупывать себя всю, ища уплотнения и опухолей. Иногда она обнаруживала явственные затвердения. Она рассказывала всем и каждому о своих страданиях, и м-р Майэм называл ее «наша дорогая мученица». Он говорил, что все это будет возвращено сторицей, хотя, по-видимому, хотел сказать не совсем то. Были другие члены избранного кружка, у которых дело тоже обстояло неплохо по части страданий, но никто из них ни по силе, ни по разнообразию испытываемого не мог конкурировать с ней. Как-то раз м-сс Хэмблэй описала ей мнимую грыжу, заметив при этом, что мы просто удивительно устроены, и м-сс Тьюлер сказала:
– Если до этого дойдет, дорогая, я, кажется, лучше согласна умереть…
Но от грыжи судьба ее избавила. До этого не дошло. Коммерсанты не умели извлекать выгоды из мнимой грыжи.
М-сс Тьюлер отчаянно цеплялась за жизнь; ведь если она умрет, что будет с ее Бесценным? Надо заметить кстати, что вся эта лекарственная стратегия на него почти не распространялась. Но это объяснялось тем, что за собственными болезненными симптомами м-сс Тьюлер имела возможность следить, тогда как после одного-единственного опыта с тонизирующими каплями ничто не могло заставить Эдварда-Альберта признать наличие у него каких бы то ни было симптомов. В следующий раз, стремясь доказать превосходное состояние своего здоровья, он даже попытался стать на голову, что увенчалось лишь относительным успехом и привело к гибели одной тарелки.
– Что ты, что ты, – закашляла м-сс Тьюлер из глубины своего кресла (в тот день она обнаружила у себя плеврит). – Это может вызвать прилив крови к голове и удар. Обещай мне никогда, никогда больше этого не делать. Необходима осторожность.
У нее начался приступ болей.
– Знаешь что, милый мой, мне так плохо, что, кажется, нужно позвать доктора Габбидаша, хоть толк от него невелик. Ты сходишь за ним? Он мне хоть морфий впрыснет.
Добрый доктор впрыснул морфий, а через неделю проводил ее из этой юдоли скорби и греха по всем правилам врачебного искусства. Дело в том, что у нее действительно был плеврит. Она до такой степени понизила сопротивляемость своего организма, что любой микроб мог легко справиться с ним. Микробный блицкриг был стремителен и победоносен.
На заключительном этапе своей болезни безнадежно залеченная м-сс Тьюлер сделала несколько вариантов завещания, по большей части облеченных в пышную благочестивую фразеологию. По последнему и окончательному варианту она отказала множество пустячков разным знакомым, в том числе Библию с надписью и фотографию в серебряной рамке дорогому другу м-сс Хэмблэй, и назначила м-ра Майэма единственным душеприказчиком, опекуном и попечителем своего сына до того момента, когда дорогое дитя достигнет двадцати одного года; при этом молодому человеку внушалось, что он должен верить своему попечителю и повиноваться ему, как родному отцу, и даже больше, чем отцу, – как руководителю и мудрому другу.
Эдвард выслушал все это без особых признаков волнения.
Он взглянул на юриста, взглянул на м-ра Майэма. Он сидел на кончике стула, съежившийся, тщедушный.
– Значит, так надо, – покорно произнес он.
Потом облизнул сухие губы.
– Кто этот мистер Уиттэкер, который прислал такой большой венок? – спросил он. – Это наш родственник?
Ни тот, ни другой не могли дать ему точного ответа.
Он заговорил, ни к кому не обращаясь:
– …Я не знал, что мама так больна. Мне и в голову не приходило… Значит, так надо… Это… это (глоток воздуха)… это очень красивый венок. Ей бы понравился.
И вдруг его бледное маленькое лицо сморщилось, и он заплакал.
– Ты потерял достойнейшую и лучшую из матерей, – произнес м-р Майэм. – Это была святая женщина…
У Эдварда-Альберта вошло в привычку никогда не слушать того, что говорит м-р Майэм. Сопя, он вытер свое заплаканное лицо тыльной стороной грязной маленькой руки. Только теперь начал он понимать, что все это значит для него. Ее уже больше не будет здесь ни днем, ни ночью. Никогда. Он уже не побежит, вернувшись домой, прямо к ней, чтобы рассказать ей что-нибудь лестное о себе – правду или выдумку, как случится, – и не будет греться в лучах ее любви. Ее нет. Она ушла. Она не вернется.
КНИГА ВТОРАЯ
Отрочество Эдварда-Альберта Тьюлера
1. Невидимая рука
В тринадцать лет наш юный англичанин был бледен и физически недоразвит. Как и его мать, он отличался некоторым пучеглазием, черты лица у него были смазанные, невыразительные, манеры неуверенные. Однако какой-то более сильный наследственный элемент вступил в борьбу с результатами заторможенного на первых порах развития: он вырос, нескладный и некрасивый, до нормальных пропорций, и профиль его к двадцати годам стал резче. В нем всю жизнь таилась подавленная энергия, как мы увидим. Чуть ли не до тридцати лет он продолжал расти.
Почему-то он так и не научился по-настоящему свистеть и как следует бросать мяч или камень. Может быть, оттого что мать не позволяла ему свистеть, когда он был мальчишкой, он выработал какой-то особенный полусвист-полушип сквозь стиснутые зубы. Что же касается бросания, то он был полулевша, то есть одинаково хорошо, или, точнее, одинаково плохо, владел обеими руками. Он подкидывал мяч вверх левой рукой, а кидать правой научился очень поздно. И никогда не мог кинуть особенно высоко или далеко. Впрочем, необнаруженный астигматизм все равно не позволил бы ему точно направить удар. В то время зрение школьников не проверялось; надо было обходиться такими глазами, какие бог послал. Так что и прыгал он тоже неуверенно и всеми силами старался избегать прыжков.
Жизнь его так тщательно ограждалась от всяких духовных и физических травм, что до одиннадцати с половиной лет, когда он впервые отправился в школу м-ра Майэма, у него совсем не было товарищей. Но в школе он встретил сверстников, и некоторым из них даже позволяли звать его на чашку чая. Ему приходилось всякий раз убеждать свою мать, что это хорошие мальчики, прежде чем она соглашалась пустить его. У них были братья, сестры, родственники – и круг его знакомств расширился.
Из приходящих учеников Коммерческой академии м-ра Майэма он после смерти матери перешел в живущие и некоторое время помещался вместе с другими шестью мальчиками в большом мрачном дортуаре под названием «Джозеф Харт», через который в любое время ночи мог неслышно проследовать в своих мягких туфлях бдительный м-р Майэм.