Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— Тише, — сказала Маша.
— А я тихо, сестрица! Пускай сам расскажет, как старший лейтенант его уговаривал: «Вставай, мать твою... вставай!»
— Не ругайтесь... — сказала Рыжова.
— Простите, сестрица, я около комбата был, на моих глазах его срезало... Через симулянта... Влипнул в грязь. «Убитый я...» — говорит, а старший лейтенант его поднимает. Ну, не поднял, конечно. — Сержант усмехнулся, оскалив белые зубы.
— Что цепляешься? — недоуменно проговорил Рябышев. Он плохо помнил, как все происходило в первые
— Здоровье узнать пришел... Иуда! — Сержант с особенным удовольствием выговорил последнее слово.
Маша не шевельнулась, прижав руки к груди, устремив на Рябышева синие, потемневшие прекрасные глаза. Голикова, только что вернувшаяся, укоризненно смотрела на оробевшего бойца.
— Приказано было мне... повидать командира, — попытался оправдаться он, попятившись под взглядами многих людей и упершись в стену спиной.
В смутных воспоминаниях Рябышева появилось уже нечто, заставившее его встревожиться.
— Братцы... Да что ж это?.. Да какой он? — услышали вдруг все сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца.
— Бугай он, — сказал сержант.
— Бугай? — промычал раненый.
— Ростом повыше тебя на голову... Плечи тоже ничего— сажень без малого... — Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: — Морда круглая, сытая...
Рябышев покорно слушал: он вспотел, но от испуга не вытирал лица.
— Руки что кувалды... Зазря только болтаются, — дополнил сержант.
Слепой красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры.
— Братцы! — с трудом произнес он, и это прозвучало, как «ацы». — Что ж это делается?
— Как я по первому разу... — умоляя, пролепетал Рябышев.
— Кровью и слезами земля умывается, — -заговорил Никитин. — Боец глаза отдает, бабы плачут, детишки и те игрушкой не балуются. А ты топчешься тут перед нами — рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная...
— Как я по первому разу! — громко, с жалобой повторил молодой солдат.
— Обожди, — перебил его Никитин, — не об чем тебе говорить... — Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. — За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко... Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как прогоните, и я наперед выйду.
— Не его, знать, дело — попово, да и попа не его — чужого, — сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку.
— Братцы, что ж такое?! — волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте.
Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения.
— За
— Да разве я не понимаю? — промямлил Рябышев.
— Давай на оборону! — закричал Никитин.
— Постой, я его оглажу, — спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель.
— Неспособно вам одной рукой, — заметил пожилой красноармеец.
— А ты другой помогай... — Сержант сощурился, словно примериваясь.
— Уходите, — испуганно сказала Рябышеву Клава. — Уходите сейчас же.
— Погоди, я сама, — тоненько пропела Рыжова. Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее.
— Оставь, — негромко сказала Маша.
— Ох, она его шлепнет! — закричала девушка.
Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу.
— Оставь, — услышал он еще раз за спиной странный голос Рыжовой.
Во дворе у ворот Рябышев остановился, оглянувшись, убежденно проговорил:
— Убила бы... Ей-богу, убила бы...
Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии.
— Еще как убила бы! — радостно сказал Николай. До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало... И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки.
«Значит, не я, а он!» — думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева.
— Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! — поторопил он товарища.
Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам.
«Какая я скотина, какая скотина!» — мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу и, напротив, — чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми к своей невыгоде себя сравнивал... Уланов собирался уехать вместе с Рябышевым — это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала теперь его.