Необыкновенные москвичи
Шрифт:
«С палочкой как-нибудь доберусь, — говорил себе Николай, — а стреляют все равно лежа...»
Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся мокрой соломе. Ездовой за пачку махорки согласился подвезти обоих.
— Понимаешь теперь, Ваня, — говорил Николай, — в чем твоя ошибка?
— Ага, — отвечал тот послушно. Снег медленно опускался между их лицами, мешая видеть друг друга.
— Это совершенно неважно — твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности... — Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. — Ты на других посмотри...
— Разве я не вижу? — удрученно согласился Рябышев.
— Это ведь Отечественная война, — продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. — Понимаешь, Ваня?
— Ну да, — подтвердил Рябышев.
Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу; первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе.
— Богданов, — сказал возница и придержал коня, глядя вслед полковнику. — По посадке видать...
Состояние, в котором находился командующий, отличалось прежде всего полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не имело касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в которой он лежал, телефоны, попискивавшие возле койки, люди, появлявшиеся и исчезавшие по получении приказа, отпечатывались в его сознании лишь в пределах их деловой необходимости. А собственная рана, обрекшая генерала на неподвижность, была где-то в одном ряду с другими условиями боевой обстановки, в которых надо было сражаться.
Сосредоточенность Рябинина являлась, по существу, высшим выражением его энергии, возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне похожа на покой. Впрочем, он и не волновался в обычном смысле, — ибо люди нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в правильности своего поведения. Как бы тяжела ни была ситуация сама по себе, их тревога в большей степени проистекает из неуверенности либо из предположения допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях люди так часто раскаиваются... Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту так, как подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего.
Только что генерал простился с обоими комдивами — Богдановым и Семененко; сейчас он диктовал адъютанту приказ начальнику артиллерии. Начальник оперативного отдела, молодой еще подполковник с глазами навыкате, отчего они всегда казались удивленными, принимал по телефону донесение воздушной разведки. В маленькой комнатке флигеля, где жил, вероятно, директор школы, не прекращалась работа. Иногда командарм откидывался на подушку, отдыхая несколько секунд, и вновь приподнимался... В положенное время ему принесли обед, и он поел без аппетита, не заметив того, что было подано. Так в течение нескольких часов он принимал офицеров, отдавал приказы, говорил по телефону и лишь к вечеру разрешил себе немного подремать. Уже зажгли лампы, когда к койке Рябинина подошли командир медсанбата и главный хирург.
Луконин справился о здоровье генерала и попросил позволения перенести его в операционную, чтобы там сменить перевязку. Рябинин ответил не сразу, предварительно прислушавшись к себе, как бы желая удостовериться в необходимости снова лечь на стол. И внезапная боязнь чего-то еще неизвестного предостерегла его, — смутная, похожая на предчувствие, она в первый раз заставила его испугаться своей раны.
— Чего там перевязывать? Все уже сделали, кажется, — грубо проговорил он.
Хирург потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть рану, и его настойчивость усилила неясные опасения командарма. Он без ущерба для дела мог, конечно, показаться врачу, — это отняло бы не так уж много времени... Но страх перед тем, что способно было теперь помешать ему, заставил Рябинина схитрить.
— Попоздней давайте... Сейчас никак нельзя, — сказал он. — А через полчасика приходите.
Когда врачи ушли, командарм категорически приказал не впускать их больше к себе. Вскоре в медсанбате появились армейский хирург и начальник санчасти армии, но Рябинин их не принял.
11
Кулагин был невысокого мнения о человечестве, поэтому он не мог предположить, что Уланов добровольно вернулся в обреченный батальон.
— А, москвич! — завидев Николая, сказал солдат. — Что ж так оплошал?
— Здравствуйте! — закричал тот. — Насилу проскочил к вам... — Уланов был очень доволен, добравшись наконец до своей части, путь к которой оказался таким трудным. — По пояс в воде шли, — добавил он, улыбаясь знакомым лицам.
— Торопились? — спросил Кулагин и подмигнул бойцам, толпившимся вокруг.
Люди после двухсуточного непрерывного боя выглядели осунувшимися, похудевшими. Иные казались оглушенными— они были тихи и сосредоточенны; другие порывисто двигались, вздрагивая и ругаясь при каждом шуме.
— Ну да, торопились, — простодушно ответил юноша. — Вода все время прибывает. Лес внизу на метр залило...
Он и Рябышев были мокры до пояса. Николай отжимал отяжелевшие полы шинели.
— Вот несчастье... Часок еще проволынились бы в тылу, там бы и заночевали. — Кулагин легонько толкнул Уланова в грудь и коротко, невесело засмеялся.
— Конечно. Теперь только на лодках можно... — согласился Николай. — Где комиссар? Приказ у меня...
Кто-то вызвался проводить Уланова, и он торопливо пошел, стуча палкой по настилу. Впрочем, он не расставался с нею теперь лишь из предосторожности, так как снова почти не хромал.
— Артист! — произнес Кулагин и выругался, потому что не терпел лицемерия. А чем, как не притворством и желанием казаться лучше других, можно было объяснить поведение этого молодого бойца?
Окоп, в котором держались остатки батальона Горбунова, был отрыт противником на склоне возвышенности. Дальше, метрах в ста семидесяти — двухстах, находились немцы, занимавшие вторую свою линию. В паузах между огневыми налетами бойцы слышали чужую, ослабленную расстоянием речь — команду или ругань врагов. Две их контратаки были отбиты в течение дня, к вечеру установилось затишье... Но с тыла надвигалась новая опасность. Заглядывая в амбразуры, люди видели на востоке широкое остекленевшее пространство.