Необыкновенные москвичи
Шрифт:
Рябинин скупо улыбнулся, подумав о том, что канонаду слышат все в медсанбате, что она разбудила, быть может, Никитина и сержанта с цыганскими глазами. Волошин шагнул к окну и резким движением сорвал плащ-палатку — на дворе было утро. Солнце, устремившееся в угол, осветило командарма... Жмурясь, он все еще улыбался, но лицо его мгновенно посерело, как будто запылилось.
— Сергей Антонович, сейчас же пожалуйте на перевязку, — проговорил Волошин.
— Вы думаете, это обязательно? — спросил Рябинин.
— Совершенно обязательно. — Комиссар с тайным содроганием смотрел
Стекла в ветхих рамах тоненько позванивали от воздушной волны; слабо колебались белые, помертвевшие язычки еще горевших ламп.
— Ну, что же... Ведь вы недолго со мной провозитесь? — обратился Рябинин к профессору.
— Не дольше, чем это будет необходимо, — успокоил тот.
Когда с ноги командарма сняли повязку, Юрьев увидел, что его вмешательство опоздало. Темные, малахитовые пятна появились уже на туловище Рябинина; мышцы в глубине раны были бледны. Профессор легонько провел пальцами по распухшему бедру, ощущая мягкое похрустывание — газы шумели, пронизывая клетчатку. И он искренне подивился тому, что до последней минуты генерал еще держался...
Ассистенты Юрьева — армейский хирург и врачи медсанбата — молча ждали, что предпримет профессор. Было ясно, что гангренозный процесс, возникший в ране и зашедший так далеко, уже неостановим. Но Юрьев творил чудеса даже там, где на другое не оставалось надежды...
Командарм лежал с закрытыми глазами, отдыхая. Уже прекратился слитный гул его пушек, и за окнами наступила тишина — пехота его пошла в атаку. Мысленно генерал старался представить себе ее движение; вдруг он почувствовал беспокойство — части его правого фланга, судя по времени, вступили только что в соприкосновение с противником.
Рябинин разомкнул веки — люди в белом стояли вокруг него, ничего не делая.
«Почему так долго не начинают?» — подумал он удивленно.
Юрьев встретился с ним взглядом и отвернулся, чтобы не отвечать на прочитанный по-своему вопрос. И командарм, закрыв глаза, снова погрузился в созерцание огромной, как бы ожившей карты. Две красные стрелы с расширяющимися хвостами, похожие на кометы, пульсировали и пылали на ее зелено-голубом фоне... Теперь по всему фронту наступления атакующие достигли уже, видимо, первой линии немецких траншей. Надо думать, Семененко преодолеет ее без особых усилий... А вот Богданову приходится туго... Затейливая полоска Лопати расплылась на карте в широкое светлое озеро... И генерал опять огорчился оттого, что не был сейчас там, где каждую минуту мог потребоваться его совет или приказ...
Профессор медлил, не желая мириться с тем, что положение командующего безнадежно, хотя видел это не хуже, чем другие. Приподняв руки, он слабо поводил тонкими пальцами в перчатках, как будто колдуя, и это значило, что он упорно искал пути к исцелению. Он был смел за операционным столом, поэтому ему чаще, чем другим, улыбалась удача. Но здесь он сознавал свое бессилие, и, как всегда, оно уязвляло его.
Возвращая людям жизнь, Юрьев ощущал себя ее соавтором, и это самолюбивое чувство с годами действительно утвердилось в нем. Тем болезненнее переживал он всякое напоминание об ограниченности своих возможностей. Оперируя, он не испытывал сострадания — оно помешало бы ему; сейчас его охватила бесполезная жалость к распростертому умирающему телу. Она была как бы вестницей близкого уже конца...
Юрьев приказал наконец обмыть рану, потом анестезировать операционное поле... Он собрался проделать все, что предписывалось еще в подобных случаях, но к концу операции его ассистенты поняли, что генерал приговорен.
Повязка была снова наложена, и командующий попросил, чтобы его приподняли. Надев очки, он подождал, пока Юрьев снял с лица маску.
— Ну как, профессор? Что вы там нашли? — спросил Рябинин.
Хирург утирал платком мокрое лицо, и в операционной запахло одеколоном.
— Придется полежать генерал, — сказал он.
— И долго, вы думаете?
Юрьев посмотрел на командующего светлыми, сузившимися глазами.
— Боюсь, что довольно долго...
Отвернувшись, он заговорил с сестрой. Врач госпиталя, молодой, с черными полубачками, опасливо взглянул на Рябинина.
Дивизионный комиссар ожидал Юрьева наверху, в комнате командира медсанбата. Выслушав сообщение профессора, он подозрительно сощурился.
— Ночью, вы говорите? — переспросил он.
— Да... Или утром завтра... — Юрьев медленно подошел к окну и присел на подоконник.
— Но Рябинин не так уж плохо себя чувствует, — возразил комиссар, встав из-за стола.
— Через несколько часов у него начнется агония, — сдержанно ответил Юрьев.
— Ничего не понимаю... — все еще спорил Волошин. — Только что мы с ним разговаривали... Этой ночью он подготовил превосходную операцию.
Юрьев задумчиво смотрел на грязный, но уже по-весеннему блестевший двор, на зазеленевшие кусты, на лошадей с подсохшими, распушившимися гривами, на желтые наличники окон во флигеле, куда отнесли генерала... Черно-синяя ворона не спеша косолапила по ребру черепичной крыши.
— Ночью его можно было спасти, хотя бы ценой ампутации, — помолчав, проговорил профессор.
— Почему же не спасали? — закричал Волошин и осекся; бритая голова его покраснела.
— Он не пустил к себе врачей, — сказал хирург. — Но, знаете, после ампутации он уже не смог бы командовать...
— Этой ночью он выиграл сражение, — сказал комиссар.
— Вероятно, выиграл, — согласился Юрьев, — но проиграл жизнь...
— Профессор, вылечите его! — с безрассудной требовательностью проговорил Волошин.
— Я не жду, чтобы меня просили об этом, — сухо сказал хирург.
— Может быть, есть какой-нибудь препарат? Должен быть. Мы пошлем в Москву самолет, — настаивал Волошин.
— Нет такого препарата. Пока нет, — не глядя на комиссара, ответил Юрьев.
— Как же так? — сказал Волошин, и хирург, обернувшись, увидел на его лице, обветренном, широком, нескрываемое осуждение.
«Какой же ты профессор после этого?!» — словно говорил взгляд комиссара...
И Юрьев, чуть вскинув голову, поправил, хотя и без надобности, жесткие манжеты в рукавах кителя.