Необыкновенные москвичи
Шрифт:
Она вернулась к столику, повязала косынку и снова села.
— Ну вот... вы и проснулись, — вымолвила наконец она.
— Да... Я уже, — пробормотал старший лейтенант. — И ничего не болит...
— Вас Юрьев оперировал? — неожиданно раздался новый, громкий голос.
С носилок, стоявших за простыней, на Горбунова и Машу смотрела плосколицая, скуластая девушка; толстая повязка на ее голове была похожа на чалму.
«Ох, мы и забыли, что здесь Дуся!» — подумала Маша и застыдилась: Максимова давно уже, видимо, наблюдала за
— Юрьев, — ответила Маша, так как Горбунов еще не знал этого.
— Замечательный хирург... Он и меня оперировал.
— Тебе ничего не надо, Дусенька? — спросила Маша сконфуженно.
— Нет, мне лучше, — твердо произнесла Максимова.
— Маша, — сказал Горбунов, — сядьте сюда.
— Куда? — спросила она, покосившись на Дусю. Та внимательно, хотя и бесстрастно, смотрела на нее.
— Ближе сядьте, — попросил старший лейтенант.
Девушка, словно нехотя, передвинула свой табурет к носилкам и села прямо, сложив на коленях руки.
— Устали вы... со мной? — спросил Горбунов.
— Ни капельки, — возразила Маша.
— Я вижу, — настаивал он.
— Что?
— Что устали... — В тихом голосе Горбунова звучали умиление и признательность.
«Нехорошо, что Дуся все слышит...» — терзалась Маша; радость, которую она испытывала, казалась ей жестокостью по отношению к раненой подруге. Но поделиться с ней счастьем она не могла, и глухое раздражение против человека, заставлявшего ее быть жестокой, поднялось в девушке.
«Ну и пусть слышит!» — решила вдруг Маша.
— Ох, и боялась я за вас, — призналась она.
— Боялись? — восхитившись, повторил Горбунов.
— Ну да...
— А долго я спал? — спросил он.
— Больше суток.
— Вот беда... — сказал Горбунов.
— Это еще не беда. — Маша улыбнулась.
— Вы были здесь, а я вас не видел, — пожаловался Горбунов.
Максимова отвела занавеску и придерживала ее, чтобы лучше видеть.
— А знаете, Рыжова? — сказала вдруг она.
— Что?
— Меня ведь к ордену представили...
Маша удивленно молчала, и Максимова пояснила:
— К ордену Ленина... У меня еще Красное Знамя есть... Только я его пока не получила.
— Ого, здорово! — искренне одобрил Горбунов.
Рыжова недоверчиво вгляделась в лицо Дуси; посветлевшее от потери крови, оно было сдержанным, непроницаемым, и только узкие, чуть раскосые глаза слишком ярко горели на нем.
— Сразу оба и вручат теперь, — сказала Максимова.
«Бредит она», — заподозрила Маша, ничего не слышавшая раньше об этих наградах. Но раненая девушка говорила так уверенно, что Рыжова заколебалась.
— Точно... Оба и вручат, — подтвердил Горбунов и снова повернулся к Маше.
— Подумать только... Целые сутки вы были здесь... а я вас не видел, — проговорил он. — Но теперь вы никуда не уйдете.
— Как это никуда? — пропела Маша весело.
Максимова попыталась сесть на носилках.
— Сам полковник Богданов представил меня, — сказала она глухо, настойчиво, требуя внимания к себе.
— Значит, получишь, — заметила Рыжова неопределенно.
— Да... — Глаза Максимовой были устремлены теперь куда-то мимо Маши. — Скоро, наверно, получу.
«Врет она все... Ох, бедная!» — едва не вскрикнула Маша, охваченная раскаяньем и жалостью.
— Дусенька, может, тебе дать что-нибудь? — ласково спросила она.
— Нет, не надо... — Максимова секунду помолчала. — Я не за орденами на фронт пошла, но все-таки приятно...
— Ну, еще бы! — сказал Горбунов.
Он был прямодушен и не сомневался в том, что отважная, по-видимому, девушка говорит правду.
— Обидно, что так глупо ранило меня... с самолета, не в бою... — продолжала Дуся.
— Ничего, отлежишься, — убежденно сказала Маша.
Она подошла к Максимовой и, склонившись, почувствовала на своем лице ее горячее дыхание.
— Вот... представили меня, — повторила Дуся, глядя в лицо Рыжовой неразумными, горящими глазами.
— Поздравляю тебя, Дусенька! — торопливо сказала Маша.
— Да, вот... К ордену Ленина... — Максимова удовлетворенно улыбнулась и, сомкнув веки, умолкла.
В комнатке начало темнеть. Красные квадраты солнца переместились на стену и там быстро тускнели. Максимова уснула за занавеской, и Горбунов с Машей тихо разговаривали. Температура у старшего лейтенанта падала, лицо его, поросшее соломенной бородой, увлажнилось от пота.
— Полтора часа вас Юрьев оперировал, — рассказывала Маша. — А я у дверей стояла.
— Честное слово? — не поверил Горбунов.
— Конечно... Очень трудная операция была.
— Ну, спасибо, — сказал он, признательный Маше вовсе не за то, что она, быть может, спасла его, — это не вошло еще в сознание Горбунова, — но потому, что он был растроган.
— Юрьева надо благодарить, — горячо поправила Маша, взволновавшись при мысли о том, что профессор мог и не оказаться в медсанбате.
Санитары внесли в комнату раненого с уложенными в шины ногами. Он находился еще под наркозом и что-то неразборчиво бормотал. Маша распорядилась, как поставить носилки, потом поправила подушку под бессильной, тяжелой головой, заглянула в угол к Максимовой... Но, делая свое дело, она часто посматривала на Горбунова и улыбалась, отворачиваясь, чувствуя на себе его взгляд.
Юрьев появился в палате неожиданно: за ним следовал Луконин, командир медсанбата. Профессор был еще бледнее, чем утром, речь его звучала тише и медленнее. Он только что отошел от операционного стола и, сменив халат, отправился в обход своих пациентов.
— А, великодушная девушка! — приветствовал Юрьев Машу. — Как чувствуют себя ваши подопечные?
— Товарищ бригадный врач, — тоненьким голоском начала Рыжова и запнулась от невозможности высказать все, что она испытывала сейчас к этому человеку.