Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— Ну, ну... — проговорил Юрьев ободряюще и подошел к носилкам Горбунова.
— Вот и ваш «никто»... — вспомнил он. — Что же, молодцом выглядит! Температура как?
Маша ответила, и Юрьев одобрительно закивал головой.
— Товарищ бригврач! — просительно произнес Горбунов, глядя снизу в наклоненное над ним бескровное лицо. — Не отсылайте в госпиталь, разрешите здесь остаться...
Юрьев посмотрел на Машу, потом на старшего лейтенанта.
— Думаете, там хуже будут за вами ухаживать? — пошутил он. — Впрочем, готов с этим согласиться... Но оставить вас
Около Максимовой профессор постоял дольше, слушая ее пульс. Рука спящей девушки, крупная, почти мужская. с аккуратно подрезанными ногтями, покорно свисала, схваченная на запястье тонкими пальцами Юрьева.
— Бредит она все время, — доложила Маша. — Всякие фантазии выдумывает.
— Пусть спит, — сказал профессор, — не тревожьте ее...
Не задержавшись около третьего раненого, он сел возле столика. Он был очень утомлен, но вновь обретенная уверенность в себе приятно возбуждала профессора. Его окружали люди, возвращенные им к жизни, к он переживал особое чувство как бы своего права на них.
— Ну-с, — проговорил Юрьев, поглядывая по сторонам, часто похлопывая ладонью по колену.
Все молчали, ожидая, что скажет профессор, но и он сам чего-то ждал от окружающих.
— Давно в армии, Маша? Кажется, Маша? — спросил он.
— Давно уже... На третий день войны я ушла... — Девушка выглядела оробевшей от переполнявшего ее трепетного уважения.
— Сколько вам лет?
Маша ответила не сразу, так как все еще боялась, что ее возраст является помехой для службы в армии. Но солгать Юрьеву она не могла.
— Скоро восемнадцать, — тихо сказала Рыжова.
Профессор, улыбнувшись, помолчал, потом заговорил с командиром медсанбата. Он сам не мог бы сказать, чего именно он ждет, но тем не менее ему не хотелось отсюда уходить. Маша разглядывала великого человека, болезненного, как ей казалось, с негромким голосом, с необычными полуженскими манерами. Однако его благодетельное могущество, заключенное в эту хрупкую форму, представлялось ей неограниченным. Она сознавала свою недавнюю зависимость от Юрьева и поэтому испытывала все большее стеснение в его присутствии. Это проистекало не из черствости — наоборот; но благодарность девушки была так велика, что стала обременительной.
Профессор снова обратился к Маше, и она вынуждена была рассказать о том, где училась, кто ее родители.
— ...В эвакуации они... Отец с заводом уехал на Урал. Мама тоже там, — лаконично поведала девушка.
— Целый год не видели их, значит... Скучаете, должно быть? — участливо расспрашивал Юрьев.
«Очень ему интересно знать, скучаю я или нет...» — подумала Маша.
— Часто пишете маме?
— Часто, то есть не очень, — поправилась Рыжова.
Ей хотелось уже, чтобы Юрьев поскорее ушел, и мысленно она упрекала себя. Но, видимо, то, что совершил он сегодня, находилось вне досягаемости обычных изъявлений благодарности. И Рыжовой казался поэтому почти безжалостным его затянувшийся визит.
— Так... так... — проговорил Юрьев доброжелательно, все еще как бы рассчитывая услышать что-то другое.
Наконец он встал. У двери профессор снова окинул глазами комнатку и людей, которых покидал. Больше он их не увидит — Юрьев знал это, — и хотя так происходило всегда, каждый раз испытывал сожаление, расставаясь со своими пациентами.
— Когда вы их эвакуируете? — спросил он у Луконина.
— Сегодня уже не сумеем, товарищ бригврач!
— Завтра отправьте непременно... Ну, до свиданья, Маша! — Юрьев ласково кивнул головой.
— До свиданья, товарищ бригадный врач! — обрадованно сказала Рыжова.
За дверью профессор неожиданно проговорил:
— Прелестная девушка, не правда ли?
— Рыжова? — Луконин, удрученный множеством забот, удивленно посмотрел на хирурга. — У нас все героини...
— Не смотрите на меня так, — сказал Юрьев. — Мое восхищение бескорыстно... Увы, доктор, это невольная добродетель наших с вами лет.
По уходе хирурга Маша снова подсела к носилкам Горбунова.
— А мы так и не поблагодарили его, — сказала она огорченно, не понимая, как это случилось.
— Формалист ваш Юрьев... больше ничего, — печально произнес старший лейтенант.
— Что вы?! — запротестовала девушка.
— Не мог он меня здесь оставить, — сказал Горбунов.
— Вы же должны лечиться, — мягко возразила Маша.
— А здесь мне нельзя лечиться?..
— Все-таки надо было поблагодарить его, — сказала девушка и в замешательстве поправила складки халата на коленях.
— Муся! — раздался за дверью голос Клавы Голиковой. — Муся!
Клава ворвалась в комнату и тут же остановилась, даже попятилась, переводя взгляд с Маши на Горбунова.
— Новость какая! — задыхаясь, проговорила она.
— Тише, — сказала Маша, — Дуся спит...
Голикова сунула под косынку упавшие на лоб белокурые волосы.
— Мы фронт прорвали, — громким шепотом объявила она. — Каменское занято!
— Что? Что вы говорите? Что? — несколько раз произнес Горбунов и задвигался.
— Точно! Сейчас оттуда раненых привезли.
— Вы не... ошибаетесь? — не поверил старший лейтенант.
— Ну вот еще, — обиделась Голикова, потом вдруг порывисто обняла Машу. — Я так рада, Муся! За тебя особенно, — шепнула она.
— Пусти, — смутившись, сказала Рыжова.
— А как же... мой батальон? — спросил Горбунов, словно шумная полная девушка была осведомлена и об этом. — Мы же на Каменское наступали.
— Там он, — уверенно ответила Клава. — Где ж ему быть?
Горбунов с сомнением посмотрел на нее.
— Девушка, — слабо сказал он, — вы бы узнали, а? — Вдруг он хрипло засмеялся. — Прорвали все-таки!.. Ах, черт!
14
Утром неожиданно потеплело. Солнце, вставшее из-за леса, пригрело мокрую землю, и над окопом струился прозрачный, пронизанный светом пар. Стрелки Лукина смотрели на восток, подставляя лучам коченеющие лица. Вода в окопе бежала теперь выше колен, хотя бойцы всю ночь боролись с ней. Под утро они изнемогли, так как наступал третий день их непрерывных усилий.