Необыкновенные москвичи
Шрифт:
— Настоящий Рерих... Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина, — проговорил Николай.
Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо мной?» — заподозрил старший политрук.
— Что-то очень русское есть в этом раздолье... Что-то из «Слова о полку Игореве»... Ведь правда? — продолжал Уланов.
Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С того момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей была теперь безгранична и не оставляла места для страхов.
— Смотрите, смотрите! — закричал Уланов, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.
Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разрезала надвое отражение лунного серпа; обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.
— Как будто в лодке кто-то сидит, — громко сказал Николай, зачарованно вглядываясь.
Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.
— Ну, вот что... Позовите мне Егорова, командира взвода, — приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.
— Слушаю! — выкрикнул с готовностью Уланов.
Лукин и он подходили уже к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный слабый крик:
— Ива-ан! Ива-ан!
В окопе разом все стихло; люди у бойниц замерли, прислушиваясь.
— Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть... — долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом произносивший русские слова.
— Вот идиоты! — возмутился Николай.
— Ах, сволочь, соблазняет, — послышалось в глубине окопа.
Лукин торопливо вскинул автомат, и Уланов, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.
— Куда? — крикнул старший политрук.
Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.
— Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая... Покрепче будет... — раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.
В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.
— Ива-ан! Не бойся... Хле-еба дадим... — снова прозвучало из мрака.
— У нас са-а-ло есть! — надсадно закричал Двоеглазов.
— Ловко! — фыркнув, пробормотал Николай.
Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:
— На голос бейте, на голос...
— Ива-ан, сдавайся... У нас хорошо! — продолжал уговаривать немец.
Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо, раздельно произнес:
— Я тебе не Иван, а Иван Иванович.
Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.
— Хорошо побеседовали, товарищи! — сказал он.
— Обменялись мнениями, — отозвался Двоеглазов.
— Провоцируют они нас, — продолжал старший политрук. — Видно, самим солоно приходится.
— Да и нам не сладко, — сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое частое дыхание солдата. — Поглядите, товарищ комиссар... — кивнул он на противоположную стенку окопа.
Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший лимонный месяц. Быстрые струйки воды вились по насыпи; набухали, поблескивая, бесчисленные капли.
— У вас большая семья? — спросил комиссар.
— Небольшая, — неохотно ответил Кулагин.
— Кто же именно?
— Сыновья у меня... Двое...
— Вот выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей, — сказал Лукин.
— Понятно... Нам уже объясняли, — сумрачно проговорил Кулагин.
«Почему он злится?» — огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к другу.
— Из дома часто пишут? — спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.
— Пишут... Как же — пишут... — В темноте белели круглые глаза солдата. — Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?
— То есть как не выдадут? — не понял Лукин.
— Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался... Может, в плен попал.
— В полку дознаются, — сказал Двоеглазов.
Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик — несколько правее, чем раньше:
— Ива-ан, сдавайся... У нас водка есть...
— Живой еще! — с сожалением проговорил Двоеглазов.
Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевавшийся над стрелками:
— Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим...
— Рядом ходит, а не ухватишь! — с жестокой тоской сказал Кулагин.
Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире он не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.
— Достать провокатора трудно... Наугад бьем, — согласился Двоеглазов.
— Достанем... Мы же его и достанем, — произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.
Подождав немного, Кулагин пробормотал:
— Посмотрю, как ты его достанешь...
И точно в подтверждение прозвучало из темноты:
— Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!
Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева... А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.