Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Не знаю, что ответил ему Станиславский. И ответил ли? Волконский вскоре после своего письма Станиславскому уехал из СССР.
Цветаева уехала позже Волконского. За границей они ветре-чались. Ее дочь писала мне: «С С. М. (Волконским) мама и все мы продолжали дружить и в Чехии и во Франции. Он долго жил; умер, как слышала, уже во время войны, в Америке».
IV
Должно быть, мы оба с ней выглядели странно, когда шли по московской улице.
Цветаева ходила в широких, почти цыганских юбках, в свободной блузе с белым отложным воротничком. Вид ее с челкой и с папиросой в уголке тонкогубого рта, с кожаной сумочкой на ремешке через плечо, а тем более мой вид даже
Однажды мы спешили к издателю, печатавшему книжку Цветаевой «Версты». Сгорбленная старуха остановилась на углу Борисоглебского и Поварской. Когда мы с ней поравнялись, робко спросила:
— Вы кто, китайцы будете?
— Нет, бабушка, русские, русские мы, — очень серьезно сказала Цветаева и в доказательство даже перекрестилась.
Через несколько шагов я оглянулся: старуха смотрела нам вслед, осуждающе качала седой головой в платке.
Вот эдак одетые, мы бывали с Мариной Ивановной во многих местах. Пришли как-то к Борису Зайцеву. Жил он в Кривоарбатском переулке в стареньком доме на втором этаже.
Зайцев кокетничал успехом своей пьесы в какой-то студии или театре. Говорили о театре «Габима», которым восхищалась Цветаева, о молодом Вахтангове и о неизвестном мне Цемахе, руководителе «Габимы», — Цветаева называла его гениальным.
Она разлеглась на белой медвежьей шкуре на крашеном дощатом полу кабинета. Хозяин кабинета в креслице с жестким сиденьем повернулся лицом к гостям, спиной к рабочему столику у окна. Я, примостившись на стуле возле книжного. шкафа, с любопытством рассматривал Зайцева. С бородкой под Чехова, да и вообще всем под Чехова, он выглядел лет сорока. Еще в мои гимназические годы в канун революции он был уже очень известным русским писателем, и я помнил его «Аграфену» и «Голубую звезду» и альманашные рассказы из
жизни умирающих дворянских усадеб. А главное, помнил — и тем особенно распалялось юношеское мое любопытство к нему, — что на писательство его благословили Чехов и Короленко и что Всероссийский союз писателей только что избрал его своим председателем.
Возможно, от Зайцева не укрылось, что молодой спутник Марины Цветаевой рассматривает его с таким интересом. Но понял ли он в тот вечер, как быстро разочаровался в нем этот спутник Цветаевой?
Не помню сейчас, что говорил тогда Борис Константинович Зайцев, — ничего, кроме того, что пьеса его имеет большой успех, не осталось в памяти от его речей. Но помню, что на меня, человека вдвое моложе его, он произвел впечатление чертовски довольного собой мужчины с бородкой под Чехова.
Когда, отсидев, мы попрощались и вышли на Сивцев Вражек, Цветаева, закуривая, спросила, как мне понравился Зайцев. Я сказал, что, по-моему, он нравится самому себе и слишком играет под Чехова.
Она кивнула, соглашаясь со мной. Должно быть, и раньше думала так.
А несколько месяцев спустя на собрании «Литературного ^ звена» руководитель его профессор Василий Львович Львов* Рогачевский в «Доме Герцена» на Тверском бульваре произнес прочувственные слова по тому поводу, что «сегодня в Италию уезжает писатель Борис Константинович Зайцев»,— вИта-? i лию, которая, мол, так близка его сердцу.
Зайцев уехал и за рубежом стал председателем союза рус* ских писателей-эмигрантов.
В наших повседневных нарядах появлялись мы с Мариной Цветаевой и в салоне Волконского в Шереметьевском переулке.
Как-то Сергей Михайлович пригласил Марину Ивановну и меня во Всероссийское театральное общество. Помещалось тогда ВТО на Большой Никитской. Здесь он читал
Собрались не только выдающиеся деятели искусства, но и кое-кто из представителей старой аристократии — петербургских и московских друзей Волконского. '
Наряды мужчин и женщин были так респектабельны, что Цветаева не решилась войти в общий зал, а тем более ввести в этот зал меня в моей синей блузе и чулках поверх брюк.
Мы слушали Волконского из соседней комнаты, у открытых дверей среди нескольких столь же непритязательно одетых.
Сергей Михайлович Волконский читал при свечах в полуосвещенной зале-гостиной.
, Его считали знатоком русской речи, одним из ее хранителей. В 1960 году в книге «Путь слова» Леонид Боровой привел интересный факт, подтверждающий признание Волконского как хранителя чистоты русской речи за рубежом. Убежденные, что вместе с ними уходит в небытие «золотая русская речь», эмигранты записали на пленку для сохранения в веках «обыкновенный разговор» князя С. М. Волконского, как последний образец этой чистой «золотой русской речи».
С Волконским мне приходилось беседовать много раз. Десятки раз я бывал слушателем его «золотой русской речи». Эта речь всегда производила впечатление чересчур правильной, чтобы называться подлинно русской, в том смысле, в каком подлинно русской и действительно «золотой» была повседневная речь Марины Цветаевой. Волконский говорил так, как чересчур правильно, «стерильно» говорят иностранцы, очень хорошо изучившие все писаные законы русской речи. Волконский никогда не допускал в своей речи той животворной языковой свободы, которая только и делает речь живой, а живую русскую речь действительно золотой.
Вот этим «осторожным», чистым, как стерилизованная вода, и, как она, лишенным живой жизни языком были написаны и его очень любопытные воспоминания.
В каком-то: месте воспоминаний Сергей Михайлович помянул добрым словом отца Марины — профессора Ивана Владимировича Цветаева.
Вынув изо рта папиросу, Цветаева прошептала:
. Милый Сергей Михайлович! Молодец. — Она была благодарна ему. В те дни барельеф ее отца еще не был вделан в стену у входа в музей, как ныне.
– : Самой интересной главой в воспоминаниях Сергея Волконского была глава «Фижмы». Еще до чтения в ВТО Волконский как-то пришел к Цветаевой и в петухивной комнате читал эту главу Марине Ивановне, Але и мне. Семилетняя Аля слушала Дон-Кихота в коротких штанишках с тем же вниманием, что и взрослые люди. Только когда Волконский кончил, она спросила у матери: «Что такое фижмы, Марина?» Аля называла свою мать по имени.
•‘•^.-Марина •.
– Ивановна объяснила, что больше ста лет назад Женщины носили юбки с фижмами — с особым каркасом по бокам, .......
;*Фижмы»: ^ рассказ о том? как и почему князь С. М. Волконский перестал быть директором императорских театров. Все произошло из-за известной балерины Кшесинской, бывшей любовницы Николая II. В каком-то балете, где ей полагалось танцевать в фижмах, Кшесинская вышла на сцену без фижм. На другой день, разгневанный нарушением правил, Волконский закатил «солистке его величества» выговор. Приказ директора императорских театров с выговором Кшесинской был вывешен за кулисами Мариинского театра. Ни к чему подобному Кшесинская не привыкла. Она тотчас поехала во дворец жаловаться на Волконского. Волконский был немедленно вызван к царю. По воспоминаниям Сергея Михайловича, царь принял его рассерженным. Он стоял вполоборота к Волконскому и, глядя не на него, а в окно, высказал ему свое недовольство. Царь предложил Волконскому отменить выговор. Ослушаться Николая II Волконский не мог. Приказ с выговором Кшесинской был отменен, но Волконский тут же подал в отставку...