Необыкновенный охотник (Брем)
Шрифт:
Совет выбрал второе.
Происшествие в зоопарке вызвало много толков в Гамбурге. Одни осуждали Брема, другие были целиком на его стороне, третьи удивлялись ему. Но самого Брема эти разговоры нисколько не интересовали. Теперь он мало выходил из дому: целые дни сидел за письменным столом или возился с детишками — старшему, Херсту, в это время исполнилось три года, Текле два, а Лейле шел шестой месяц.
Дома Альфред преображался — здесь он был счастлив, здесь были его дети, его работа над книгой, верная и все понимающая Матильда. Одно лишь в эти дни беспокоило
Вот и сегодняшний гость — известный ученый — специально посетил Брема, чтоб выразить свое восхищение по поводу его книги.
Они сидели в кабинете Брема, когда дверь неожиданно открылась и на пороге появился шимпанзе. Сложив губы трубочкой, обезьяна издала негромкий протяжный звук и с достоинством удалилась.
— Нас, кажется, приглашают к столу, — смеясь сказал Брем.
— Вы уверены?
— А это мы сейчас проверим!
Они вошли в столовую. Вся семья уже собралась за столом. Тут же на специальном высоком стуле сидела и обезьяна, держа в руке большую фарфоровую кружку с молоком. Отхлебывая молоко, она то и дело поглядывала на Лейлу, которую мать держала на руках. Покончив с молоком, шимпанзе слез со стула и заковылял к хозяйке. Приблизившись к ней почти вплотную, обезьяна протянула руку к ребенку. Гость чуть побледнел и испуганно посмотрел на хозяина, с улыбкой наблюдавшего за этой сценой.
— Неужели вы не боитесь за ребенка? — спросил гость, когда после обеда они снова вошли в кабинет.
— Нет, — спокойно ответил Брем, — я уверен, что эта обезьяна ничего плохого не сделает ребенку. Когда мы впервые показали этому шимпанзе шестинедельную Лейлу, он внимательно осмотрел ее, очень осторожно, я подчеркиваю — очень осторожно, провел пальцем по ее личику и поднял вверх руку, что в переводе с обезьяньего языка на человеческий, очевидно, означает заверение в абсолютно дружеском отношении.
Гость чуть-чуть усмехнулся.
— При всем моем уважении к вам, господин доктор, при всем моем восторге от вашей книги мне хочется все-таки решительно возразить вам: слишком много человеческих черт придаете вы животным, слишком много говорите вы об их мыслительных способностях, об их характерах…
Брем ничего не ответил. Такие упреки слышал он не впервые. Еще после выхода книги «Жизнь птиц» ему говорили, что уж слишком он увлекается характерами птиц, наделяя пернатых совершенно несвойственными им чертами. Они у него и веселые, и печальные, честные и вороватые, лукавые и подлые, благородные и прямодушные.
Где-то в душе Альфред понимал, что некоторые упреки справедливы. Но скорее готов был выслушивать их, чем становиться на точку зрения тех натуралистов, которые считают, что животные не способны ни думать, ни чувствовать, ни переживать. В отличие от церковников, наделявших животных душой и способностями логически мыслить (в пределах, конечно, отпущенных им богом), эти ученые считали всех зверей и птиц лишь живыми автоматами. Брема не устраивала ни та, ни другая точка зрения. Он не считал животных способными мыслить так, как мыслят люди, но и категорически отрицал то, что животные лишь автоматы. Да и как он мог не отрицать этого, если собственными глазами видел сотни обратных примеров.
В тот вечер, разговаривая с гостем об отношении обезьяны к ребенку, Брем вспомнил о своем любимце Коко, который жил у него в Африке. Брем снял с полки книгу, открыл на нужной странице и протянул гостю.
«Коко, так звали нашего самца, тотчас взял под свое покровительство маленькую обезьянку, обращался с ней с материнской нежностью,
Так прожили они вместе несколько месяцев. Вдруг малютка захворала и через несколько дней умерла. Горе ее приемного отца было беспредельно; оно не было похоже на горе животного, но скорее на скорбь глубоко чувствующего человека. Прежде всего взял он своего мертвого приемыша на руки и ласкал его на все лады, обращался к нему с самыми нежными интонациями голоса, гладил его, как прежде, с большой нежностью. Потом посадил его перед собой, смотрел и, когда убедился, что он умер, начал кричать самым жалобным голосом. Несколько раз пытался он возвратить его к жизни и каждый раз громко вскрикивал, когда видел, что любимец его оставался без движения. Целый день он ничего не ел; мертвый зверек поглощал все его внимание. Наконец силой мы отняли его у него и перебросили через высокую стену нашего двора в сад. Через несколько минут Коко перекусил свою толстую веревку, чего прежде никогда не пробовал делать, перескочил через стену и снова возвратился на свое прежнее место, держа трупик в руках. Опять привязали мы его, опять отняли у него мертвого детеныша и бросили в глубокий колодезь. Коко опять вырвался и убежал из дому и больше уже не возвращался. Вечером в тот же день видели, как он бежит к лесу».
Пока гость читал, Брем вспомнил другой эпизод, произошедший в Каире, когда он возвращался из Африки в Европу. Ручная обезьяна Пьеро, которую везли на повозке, неожиданно соскочила на землю, схватила очаровательного щеночка, барахтавшегося в уличной пыли, прижала его к себе, и никакие силы не могли заставить обезьяну отдать собачонку. Так и привезли их в Европу, так и жили они вместе несколько лет, крепко привязавшись друг к другу. Да только ли обезьяны способны привязываться к другим животным и людям, любить их, нянчить детей и играть с ними?
Брем вспомнил еще одну сцену, которую наблюдал в Африке. Трое крошечных ребятишек, которые едва умели ходить, играли с лошадью, приставали к ней, надоедали как только могли. Лошадь позволяла делать с собой что угодно, и единственное ее желание, как казалось Брему, было радовать детей…
Гость окончил читать, осторожно закрыл книгу и положил ее на край стола.
— Мне трудно судить, — сказал он, вставая, — возможно, когда-нибудь наука докажет, что вы правы.
— Может быть, — ответил Брем задумчиво, — но я и сейчас уверен, что животные способны чувствовать, переживать и в своих действиях они подчиняются не только инстинкту. И обращаться с ними, если животные находятся в наших руках, в нашей власти, мы должны исходя из этой предпосылки.
Почти то же самое сказал Брем через год тайному советнику Геку, когда тот от имени берлинского городского управления предложил ему переехать в Берлин и заняться организацией Берлинского аквариума.
Однако не надо думать, что Брему предложили организовать что-то вроде бассейна, в котором за стеклянными стенками жили бы рыбы и прочие обитатели водоемов. Брем не считал себя специалистом в этой области и вряд ли согласился бы взяться за такую работу. Но в том-то и дело, что городские власти Берлина хотели, чтоб Брем создал что-то вроде зоопарка, но под крышей. Это должна быть достаточно большая территория, на которой разместятся и водоемы, где будут вольеры с птицами и клетки с самыми разнообразными зверями.