Неоднажды в Америке
Шрифт:
И это ещё этнические меньшинства. С белыми вообще не поймёшь. Я очень люблю издеваться (в шутку, вестимо) над американцами, которые, поболтав со мною несколько минут, соображают, что в моей речи что-то не так. Они слышат лёгкий акцент и осторожно интересуются, из какой я страны. Я нагло предлагаю им угадать. (Замечу в скобках, что это не работает с теми, кто живет или работает рядом с русскими, у них ухо намётанное, но за пределами Нью-Йорка таких меньшинство.) Так вот, список стран, которые мне называли, займёт страницу. Россия практически отсутствует. Иногда говорят «Израиль» – это хоть по делу. Но чаще всего фигурирует одна из следующих стран: Аргентина, Бразилия, Турция, Греция, Албания, Румыния, Армения, какая-нибудь ещё Латинская Америка (вроде Чили), Италия, Испания, Франция. Любая страна, производящая
В Испании со мной заговаривали по-испански, в Италии по-итальянски, в Париже по-французски, в Москве ко мне часто подходили армяне и что-то спрашивали по-армянски, а уж от латиноамериканцев (тех, которые белые) отбою нет.
На днях на площадке мои дети разыгрались с очередными коричневыми мальчишками. Хорошо так играли, весело: на велосипедах гонки устраивали, по деревьям лазали, с веток спрыгивали, потом в прятки начали играть, потом наперегонки бегали… короче, запыхались. А как запыхались, пошли у родителей поесть и попить просить. У меня с собой только вода была; я лениво оторвала голову от книжки и выдала чадам по бутылке с водой. Где-то за моей спиной их новоиспечённым друзьям, судя по всему, давали что-то куда более интересное и предлагали то же самое моим сыновьям. Мальчишки спросили, можно ли им угоститься. Я развернулась, чтобы посмотреть на семью их приятелей и узнать, чем там угощают, и увидела перед собой арабов. Закутанные с головы до пят женщины (судя по всему, мать и дочь) едва пол-лица торчит. Усатый глава семьи что-то им поучительно объясняет по-арабски. Ещё один ребёнок в коляске. Стол накрыт такой, будто не пикник в парке, а свадьба любимого сына.
Как уже было замечено выше, мою этническую принадлежность в Америке вычислить практически невозможно. Акцент слышат только коренные американцы, а эмигрантам кажется, что я говорю совершенно чисто. Внешность такая у половины страны; столько кровей европейских и латиноамериканских вокруг намешано, что в жизни не поймёшь. Мой сын Натан – курносый шатен совершенно западноевропейского образца. Короче, арабы расплываются в улыбках и начинают нас всех угощать. Я мило улыбаюсь, отказываюсь, но детям отведать сладостей разрешаю. Чего их расстраивать?
Следующие полчаса я с интересом наблюдаю, как все мальчишки что-то жуют, смеются, болтают по-английски (совершенно без акцента) и ведут себя как лепшие кореши. Как арабки угощают моих сыновей, помогают им вытирать руки и опекают как своих. От всего этого веет идиллией, миром во всём мире, дружбой, жвачкой и «возьмёмся-за-руки-друзья-чтоб-не-пропасть-по-одиночке». Надо сказать, что закутанные женщины моих детей не пугают. У Арика воспитательница в саду тоже мусульманка, ходит с покрытой головой, да и вообще они тут попадаются.
Потом нам надо было уходить. Нам пытались всучить какую-то еду, я еле отбилась. У меня пытались разузнать, где мы живём и в какую школу ходят дети, чтобы ещё раз увидеться, а то мальчики ведь так хорошо вместе играют. В машине дети ныли, что хотят с Ахмедом и Хусейном дружить и что у них давно не было таких классных приятелей. А я сидела и думала, что в Америке, кроме индейцев, к земле никто кровно не привязан, общая она; кругом одни иммигранты и их потомки, делить нечего. Вокруг нас в радиусе как максимум получаса езды живут русские и арабы, китайцы и вьетнамцы, индусы и израильтяне, белые американцы-христиане и американские (в энном поколении) евреи, пакистанцы и чехи, итальянцы и афроамериканцы, латиноамериканцы из полдюжины стран и африканцы из дюжины стран. А также полу-, четверть– и т. д. кровки почти всего вышеперечисленного. Тут нет доминирующей этнической группы. И все дети играют вместе. В какой-то момент им придётся объяснять, что они живут в утопии, мало похожей на остальной мир, даже на большую часть Америки не похожей (ну где ещё индус с кореянкой рука об руку шагают в синагогу?), что Ахмед и Хусейн не самые лучшие друзья, а жвачки вокруг куда больше, чем мира и дружбы. Но я всё откладываю и откладываю этот разговор. Ну пусть поживут в утопии, а?
Утопия II,
или
Заложники контекста
Собака бывает кусачей
Только
Вы прочитали предыдущую зарисовку и улыбнулись. Как же, в мире они живут. Расскажите вашей бабушке. Слово «интернационализм» вызывает у многих жителей бывшего Советского Союза рвотный рефлекс. Любые социальные построения, любой «изм» призван обслуживать Систему. Там, где выгоден интернационализм – будь то советская империя или американский «плавильный котёл», – он культивируется. Меняется ситуация и расклад сил – меняются и установки. И идеологии – не более чем инструменты, обслуживающие денежные потоки.
Интернационализм – лишь налёт. Благоприобретённая плёночка. В «Прирождённых убийцах» индейский шаман выпускает змею со словами: «Ползи и будь змеёй». Так и здесь. Опытный дрессировщик может научить медведя танцевать и кататься на велосипеде, но он прекрасно знает, что спиной к нему поворачиваться нельзя. Задерёт. Природа.
Вы правы. И неправы.
Есть области сознания, куда залезать без нужды не хочется. Пока в разведку ни с кем ходить не надо, грудью закрывать амбразуру не требуется, жертвовать всем ради идеи никто не просит и проблема выбора между своим ребёнком и десятью чужими не стоит, жизнь идёт своим чередом, мы не мучаем себя бесконечными вопросами типа «А как бы я поступил в такой ситуации?». И слава богу, психика здоровее будет.
Иногда убежать от вопросов довольно сложно, особенно если тебе их задают профессора в колледже. За все годы oбучения я редко испытывала такой шок, как на лекции по психологии, посвящённой влиянию социального контекста на поведение. Больше всего меня потрясли результаты экспериментов Стэнли Милграма в Йельском университете. Эксперименты его, на мой взгляд, даже интереснее знаменитых «тюремных» в Стэнфорде, когда студенты-добровольцы разыгрывали тюрьму и постепенно превращались в типичных заключённых и надзирателей.
Итак, Йельский университет, начало семидесятых годов. Стэнли Милграм изучает труды Соломона Эша. Эксперименты Эша были чертовски просты: он показывал людям три отрезка на листе бумаги и просил указать на тот, длина которого была равна длине четвёртого отрезка на другом листе. Задачка была лёгкой, более девяносто пяти процентов опрашиваемых отвечали правильно. Потом Эш сажал людей в комнату, где якобы были другие испытуемые, а на самом деле сидели его сотрудники, и давал всем присутствующим то же задание. Только в этот раз сообщники Эша один за другим нарочно выбирали не ту линию. Когда очередь доходила до настоящего тестируемого, он давал неправильный ответ в семидесяти процентах случаев, просто повторяя ответы других. Учёные ломали над результатами голову: ведь то, что линия была не той длины, было очевидно любому зрячему с IQ выше комнатной температуры. А как же биогенетическая теория личности? А как же всё, что мы учили в школе, чему учили нас родители? Неужели мы настолько подвластны влиянию группы, что готовы чёрное назвать белым?
Милграм решил копнуть проблему поглубже и разработал следующий эксперимент. В газетах Нью-Хэвена помещалось объявление, что факультет психологии Йельского университета ищет добровольцев для изучения процессов усваивания нового материала и влияния наград и наказаний на обучаемость. Когда доброволец приходил, ему в пару давался другой якобы доброволец, а на самом деле – подставное лицо, напарник Милграма. Дальше «ориентацию» они проходили вместе и имели возможность познакомиться и поговорить. Добровольцам говорили, что влияние «кнута и морковки» на обучаемость хорошо изучена у животных, но учёные хотят выяснить, насколько эти же механизмы распространяются на людей. Данный эксперимент имеет своей целью установление зависимости электрического шока на скорость усвоения нового материала. Один из добровольцев будет задавать вопросы и увеличивать количество тока с каждым неправильным ответом, а второй будет сидеть на кресле с подключёнными электродами и отвечать на вопросы. Потом их вели в комнату обучаемого и давали попробовать посидеть на кресле и даже испытать небольшой электрический шок. Такой, по описанию, полагался за первый неправильный ответ. Шок был малоприятен, но не слишком болезнен. Далее бросался жребий, и настоящий доброволец оказывался, естественно, тестирующим, а «подставная утка» уходила.