Неоднажды в Америке
Шрифт:
Человека приводили в другую комнату, где на стене располагалась ручка, якобы регулирующая количество вольт на подопытном кресле. В конце шкалы большими красными буквами было написано: «ОСТОРОЖНО! ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ!» Доброволец должен был зачитывать вопросы и поворачивать ручку на одно деление при каждом неправильном ответе. Естественно, сотрудник Милграма периодически неправильно отвечал на вопросы – достаточное количество раз, чтобы ручка в итоге оказалась в красной зоне. Уже на втором или третьем неправильном ответе «утка» начинала слегка охать (якобы от шока) или просто говорить «ouch». К середине шкалы человек уже стонал, потом кричал,
Если доброволец говорил, что эксперимент ему не нравится или не кажется гуманным, некий наблюдатель в белом халате, сидевший с ним в комнате, вежливо напоминал ему, что он согласился участвовать в эксперименте и должен его закончить. Если к моменту криков и стонов испытуемый опять говорил, что не хочет продолжать, ему уже более строгим голосом сообщали, что он согласился на участие, что учёным нужны данные и что он должен завершить опыт.
Милграм представил свой дизайн эксперимента коллегам в Йеле. Те хором предсказали, что большинство людей просто откажутся принимать в нём участие, а уж дальше середины электрической шкалы не дойдёт никто. Милграм обсудил этот эксперимент со своими студентами – та же гипотеза. Ведь добровольцы не подписывают контракты, им ничего не мешает встать, сказать: «А засуньте вы себе свои эксперименты» – и покинуть здание. Ни один человек не докрутит ручку до конца. Мнение коллег и студентов было единогласным. Это же вам не отрезки на глазок мерить! Тем не менее Милграм решил провести эксперимент.
Угадайте, сколько человек дошли до конца, до тишины, до красной зоны, до возможного дебилитирующего или даже смертельного шока человеку, с которым только что мило разговаривали? Две трети. У многих появлялся нервный смех и потели ладони, но почти семьдесят процентов докрутили ручку до упора – столько же, сколько тыкали на явно неправильный отрезок в опытах Эша.
А люди не хотели верить. Отовсюду посыпалась критика методов Милграма. Добровольцы, дескать, шли в Йельский университет, разговаривали с профессорами, мировыми знаменитостями в своей области; люди не могли не знать, что в таком месте им не разрешат калечить и убивать людей ради каких-то исследований «усвояемости нового материала». Это же абсурд!
В ответ на эту критику Милгрэм арендовал заброшенный ангар в пустыре и повторил эксперимент там. Только никаких ссылок на Йель, никакого представления профессоров, ни одного упоминания факультета психологии. Просто какие-то учёные, представившиеся только по именам, проводили эксперимент для образовательных целей. Результат был точно таким же.
Я даже не хочу тут говорить о Холокосте. Возьмём что-нибудь поближе и попроще. Китти Дженовезе была зверски изнасилована и убита в Квинсе, Нью-Йорк, несколько лет назад. Тридцать восемь свидетелей. Ни один даже в полицию не позвонил, не то что не вмешался. А как насчёт той маленькой девочки во Франции, которая ползла, вся окровавленная, вдоль шумного шоссе, и ни одна машина из сотен не остановилась? И что даёт нам право думать, что мы не они, что мы повели бы себя по-другому в Германии сороковых годов, ушли с эксперимента Милграма, предотвратили смерть Китти или остановили машину во Франции?
Для существования цивилизации необходима некая степень повиновения власти, иначе наступят хаос и анархия. Мы с детства учим своих отпрысков послушанию: слушайся маму, учительницу, полицейского, начальника. Найти тонкую, расплывчатую грань между повиновением законной власти и неповиновением незаконной сложно, а воплотить эти принципы в жизнь ещё труднее. Как научить детей слушаться авторитетов, повиноваться в ситуациях, где это необходимо, но иметь в себе силы сказать «нет» когда то, что от них просится, противоречит их моральному кодексу?
И ведь кодекс у всех тоже разный…
В понятии морального кодекса и кроется ответ, который не дадут вам никакие эксперименты. Знать, что мы делаем в той или иной ситуации, отнюдь не так важно, как понимание того, что мы должны делать. Если у вас внутри есть моральный стержень, если вы знаете, что правильно и гуманно, а что нет, и действуете в соответствии с этим знанием, вне зависимости от ситуации, мнения других и от того, смотрит ли на вас кто-то, – вы в меньшинстве, в одной трети. Если же такого стержня нет, то вы заложник контекста, вне зависимости от того, как вы проживаете свою пока свободную от тяжких выборов жизнь. Иногда стоит в себя заглянуть и стержень поискать.
Но вернёмся к интернационализму. Если вы когда-нибудь путешествовали по югу Испании, то отмечали, наверное, как гиды любят рассказывать о чудесных временах правления мусульман. Тысячу лет назад в Гранаде была тишь, гладь да божья благодать; евреи, христиане и мусульмане жили мирно; волк ложился с ягнёнком, лев с козлёнком, а ягуар с антилопой. Потом пришли христиане и всех построили. А золотой век всеобщей дружбы до сих пор вспоминают.
Мои многочисленные друзья из Баку любят рассказывать о чудесных отношениях между армянами и азербайджанцами во времена их детства/молодости.
Евреев периодически где-то в Европе страшно любили.
Югославы тоже мирно жили.
А хуту и тутси в Руанде? Да они с трудом друг друга различали.
Благоприобретённая плёночка. Изменись завтра ситуация – и мои соседи наплюют на налёт интернационализма. Что-то говорит мне, что наплюют все, точнее – две трети всех индусов, китайцев, арабов, ирландцев… Моя бабушка рассказывала жуткие истории о временах голода на Украине. Нет, я об этом тут не буду, укажу лишь, что речь шла о соседях, о людях одного этноса, одной расы, одной религии. Что уж там говорить об иноверцах?
Природа – да. Но пока ситуация не меняется, люди заняты тем, что живут своей жизнью. Работают, детей растят, в кино ходят, книжки читают. Мы не выбираем приятелей по принципу «Пойду ли я с ним в разведку» – по этому принципу выбирается пара-тройка ближайших друзей. А общаемся, встречаемся и дружим (в бытовом смысле этого слова) мы с теми, с кем нам интересно. Просто мы живём на том клочке земного шара, где в данный отрезок истории цветёт и пахнет эпоха интернационализма. Людям из других стран понять это подчас сложно. Они видят изнанку, а у нас, понимаешь, медведи танцуют. Вы что, не знаете, что это звери? Вы верите их танцам? Нет. Но я ничьим танцам не верю.
Зададимся на минутку вопросом: почему в других местах медведи не танцуют? Ну, с Израилем всё понятно. Земля, пропитанная кровью, где каждый кусок свят для нескольких религий сразу, где за каждый квадратный метр воевали столькие и столько, что не перечислишь. Я была там в сравнительно мирном девяносто третьем году, когда в стране было тихо и никто никого не взрывал. И то в воздухе висело напряжение, я его чувствовала. Там кипят страсти, там идёт война, там не танцует ни один зверь. Все давно сняли перчатки, а кто не снял – сам дурак. На войне как на войне.