Неоконченный полет (сборник)

Хорунжий Анатолий Мефодьевич

Он сидел в коляске и поглаживал котенка. Я ждал. Он не отзывался. Поднес искалеченную руку к глазам. Всхлипнул, как дитя, тихо и жалобно.

— Так вы на войне не были летчиком? — погодя спросил я.

— Нет. Еще в тридцать первом на аэродроме вблизи моей стоянки техники запускали мотор самолета «Р-1». Знаете, как это тогда делали? Рукой крутили пропеллер, пока засосет горючее и появится компрессия. Потом кричали пилоту, сидевшему в кабине: «Контакт!», а тот отвечал: «Есть контакт!» — и моторист дергал за лопасть и отскакивал. Вижу я: не заведут тот мотор, если будут так копошиться около него. Подошел, говорю: «Давай сюда!» Энергично

крутанул раз, другой — чувствую, что уже есть компрессия, но еще может и не завестись, нужно еще немного погреть. А в это время на смежной стоянке проделывали то же самое. Там крикнули: «Контакт!» — и мой пилот, решив, что это я подал команду, включил ток. Мотор завелся, а меня ребята унесли от машины с искалеченной рукой. Из госпиталя к самолету уже не вернулся. Остался пилотом на фотографии.

Полный впечатлений, я покинул Бузовецкого у «Воронежского пионера». Потом, на расстоянии, увидел, как он еще поднимался по лесенке вверх, позже — как ехал в коляске домой на обед. В такт движениям покачивался, словно медленно шел по знакомой с детства улице.

Кто видел его на току, как он хлопочет у машин, тот, наверное, знал: скоро будет новое зерно.

Чистое зерно жизни, взращенное на политой дождями и потом солнечной ниве.

Иван Павлович много рассказал мне, но для поиска неизвестного штурмовика не указал ни малейшей тропинки.

Льняная нитка

Возможно, эта песня родилась в старину именно на Полесье. Это тут из супесков и жил тружеников магнаты тянули длинную льняную нить.

Брала девушка лен, печалилась над своей долей и запевала-грустила, обращаясь к землице:

Прийми отця й неньку, Прийми отця й неньку, Мене, молоденьку.

Просила-умоляла самого страшного — лишь бы «в наймах не служить», «чужої работи не робити», не знала девушка ни субботы, ни воскресенья, ни «сорочки білої». И всему виной тот лен-конопелька...

На следующий день Иван Иосифович знакомил меня с теми, чьи портреты выставлены на Доске почета.

Солнце и звезды смотрят им в глаза. А в тех глазах энергия, воля, а в неутомимых руках сила и ласка. Сколько переделано этими руками!

Перебрать тысячи растений, около каждого выщипать бурьян, обойти на тракторе десятки раз ниву, вырастить урожай для всех, знать каждую крупицу земли, заботиться о ней, любить ее, бесплодную, оживлять, растить на ней детей, внуков вместе с хлебами и садами, передавать им свое призвание...

Такая жизнь подобна бесконечной крепкой льняной нити. Берут ее за основу к дорогой ткани, к привлекательным шерстяным узорам. И сама она загорается, пламенеет сочными цветами шелка.

И я хочу на этих нитях соткать, если только смогу, рисунок сегодняшнего села. Я не собираюсь решать сложные проблемы с помощью показателей и расчетов. Я займу слова и думы из уст людей, прошедших сквозь годы и невзгоды, и передам тебе, читатель.

Скажите, вы, Ульяна Ивановна Ивахненко, ударница тридцатых годов, моложавая женщина в белой блузке и белом платке, о себе, о людях.

— Диву даюсь: где у меня столько лет взялось? Время летит быстро и, пожалуй, и нам дает свои крылья. Батько мой помер рано, и осталось нас пятеро девчат. Когда мне шестнадцатый пошел, в Бородянке собралась артель. Я пошла присматривать за скотиной. Люблю ее. Может,

потому и на работе никогда не имела упреков.

Чем дольше живу среди одних и тех же людей и нив, тем роднее становятся они мне. По какой дорожке ни пойду, прожитые дни встречаю. Все помнится: школа, девичество, как хату ставили уже с мужем... Была я комсомолкой, секретарем, и тогда назначили меня кладовщицей. Я отказалась — не хотела, молодая, здоровая, топать от конторы до кладовой. Работала на ферме, а вскоре пошла на поле. Дали мне звено. Теперь, как иду на работу, звеньевой и сейчас, вспоминаю, где и когда что сеяли, как уродило, где гроза в поле застала, какая нива щедрее. Была я за свой труд и на выставке в Москве, грамоты мне вручали. И нынче с жинками, такими, как сама, хожу за буряками, льном, картошкой. В дождь укрываемся, лишь бы не промокнуть, и прорываем рядки. Всю нашу землю ступнями перемерили не раз. В моем звене почти все старые люди, молодых мало. Да земля без людей никогда не останется, как и мы без нее никогда не будем. Мои сыны водят машины на тех шляхах, которые я еще с батькой и матерью топтала...

— Ганна Григорьевна Цоколенко, ваш орден Ленина и слава привели меня к вашему дому. Хочу постичь, как вы сумели сплотить, «подчинить» мужчин и женщин всей бригады.

— Когда меня назначили бригадиром, аж испугалась: да кто ж меня, жинку, послушает? Какой я командир? Сперва бывало всякое, потом научилась ходить следом за своим нарядом, за своим словом и требовать дисциплины и столковалась со всеми. Люди убедились, что я не забыла, как трудно отдавать силы на бессмысленное распоряжение и как радостно утомиться на необходимой, приятной работе.

В нашей бригаде, как и повсюду, вспашка, посев, культивация, удобрения, уборка урожая — все лежит на моторах тракторов и машин, на плечах мужчин. К кусту растения, к каждому рядку нужны женские руки. Когда наступает горячая пора ухода за посевами, мне приходится иногда и по дворам походить, с людьми поговорить. У меня с ними прямые и честные отношения. Если увижу, что кто лодырничает, уклоняется от работы, такому скажу правду в глаза. Надо, чтобы каждый знал, какого о нем мнения и коллектив, и руководитель. Надо! Есть же такие хитруны, которые торопятся всех задобрить, со всеми быть в ладу, а к работе не очень прытки.

И закончила Ганна Григорьевна воспоминанием о Болгарии, куда недавно ездила с делегацией. Перед ней открылись великие просторы, целые страны сравнивает и сопоставляет. Ей понравилось, что в болгарском селе есть ресторан с оркестром, что по вечерам в нем хорошо развлекаются люди разного возраста. Но то, что она сказала, — лишь маленькая частица того, чем живет, что отдает людям в повседневных обходах полей, встречах с трактористами, косарями. В успешных завоеваниях, малых и больших, весь смысл ее жизни.

София Петровна Свириденко взяла со стола только что опавший лепесток увядшего мака. Не смяла его в пальцах, а расправила, нежно поглаживая, и он снова запылал.

Ей необходимо было что-то делать, она волновалась, говоря о себе. Подняла волевое лицо и посмотрела прямо, далеко.

Я замечал: так смотрят на мир и на себя люди твердых и созревших убеждений, чьи мысли и выводы порождены активной, отважной жизнью.

— Расскажите, София Петровна, о себе все, что помните, все. У вас есть на это право. То, что вы сделали для всех, что вытерпели в грозное лихолетье, не каждой женщине под силу. Золотая Звезда Героя Труда озаряет вас.