Неотвратимость
Шрифт:
— Нет, вы подписали, — потряхивая бумагой, упрямо возразил Калюжный. — Значит, не отказали, а поддержали… Как только сенсационный материал — поручить Крылову Интересное письмо — Крылову. Самые выигрышные темы — Крылову, загранкомандировка — Крылову…
— По-огнал лошадей… Во-первых, большинство тем, как вы говорите, сенсационных он находит и предлагает сам. В отличие от других в письмах читателей роется сам и улавливает интересное там, где ловит ворон отдел писем. Ясно? На процесс же, повторяю, я его не посылаю. Что еще?
Калюжный
— А я все-таки кого-нибудь послал бы. Дело важное, политическое.
— Что мы играем в кошки-мышки?! — запальчиво сказал Герман Трофимович. — Ты сам, что ли, хочешь ехать?
И опять Калюжный замешкался с ответом.
— Мог бы, конечно, и я, — ответил наконец, — но можно и Дремова, например. Человек проверенный, немецким владеет…
— Немецким, может, и владеет, не знаю, а вот с русским у него бо-ольшие нелады. До Крылова ему ой как далеко. Короче — на этот процесс никого не могу послать, не вижу целесообразности. Что касается Крылова… Или ты ему не доверяешь политически?
Петр Федорович недобро вскинул на него глаза, дотом сел к столу и подписал характеристику.
Грюнер приехал в международный аэропорт во Франкфурте-на-Майне задолго до прибытия московского рейса. Нервно поглядывая на часы, то на свои, то на стенные, ходил по залу. Ему явно было но но себе. Попасть на процесс не удастся. Хотя кто может знать, сколько он продлится. Снова посмотрел на часы — время истекло. Неужели опаздывает? Пошел к справочному бюро.
— Сейчас прибудет, — ответила девушка из окошка.
И как бы в подтверждение этих слов по залу разнесся голос диктора:
— Самолет «Москва — Франфурт-на-Майне», рейс сто девяносто шесть, совершил посадку.
Грюнер устремился к таможенному залу. Дождался наконец окончания досмотра, и радостно засветились глаза, когда увидел Крылова. Обнялись, расцеловались. Грюнер не дал ему и слова сказать — сильно опаздываем, надо бежать, Они и пошли очень быстро вверх по эскалатору, обходя спокойно стоявших людей. Поднявшись, ступили на траволатор — движущийся тротуар — и еще более ускорили шаг.
— Разве ты не мог приезжать завтра… нет, извини, вчера?
— Никак не мог, Дитрих, только сегодня визу получил, едва на самолет не опоздал… Когда начинается процесс?
— Уже начинался сейчас.
— Ну и черт с ним. Мне ведь главное — документы Фау Фау Эн, а не процесс, хотя, конечно…
Спрыгнув с траволатора, почти бегом устремились к выходу, вскочили в маленький «фольксваген». Как бы оправдываясь, Грюнер сказал:
— До Мюнхена надо скоро спешить, успеть там быть.
Далеко не новая машина Грюнера неслась по самой левой, скоростной полосе трехрядного шоссе. Одну за другой они настигали более солидные марки, и дисциплинированные немецкие водители, не дожидаясь сигнала, уступали дорогу.
— Дитрих, твой «роллс-ройс» вот-вот развалится.
— Это хорошо, —
Оба смеются.
— Так какие, ты говоришь, документы о Панченко есть?
— Много документы. Я все тебе прочитать буду, а какой надо — ксерокс возьмем.
Летит малолитражка по широкому автобану, Крылов с интересом смотрит по сторонам. Перед глазами бесконечные потоки машин, поля как газоны, горы с древними замками и крепостными стенами. Над автобаном мелькают синие и зеленые щиты с названиями населенных мест, лежащих впереди. И вот уже указатель: «Мюнхен — 10 км». Как только въехали в город, Дитрих остановился у телефонной будки.
— Серьежа, почти минута, на дороге надо один ваш товарищ забирайт, тоже хотел суд смотреть. — И выскочил. Быстро набрал номер, что-то сказал.
— Кого ты хочешь взять, Дитрих? — недоуменно спросил Крылов, когда тот вернулся.
— Трудная фамилия, он — Юра, в отеле ждал, директор Сахарной индустрии. Это совсем нам мимо, никакой задержки не будет.
Вскоре, едва Дитрих затормозил, с ловкостью кошки в машину вскочил человек.
— Как же вы в таком месте встречу назначили? — показал новый пассажир на знак «остановка запрещена».
— Это вы главный правил плохо учили. Если близко нет полицейский, ни один знак нет действительный. — И рассмеялся. — А теперь я буду совьетские люди знакомить… Пожалюста.
— Прохоров, — протянул руку сидевший позади. — Юрий Алексеевич.
— Прохоров… Прохоров… — повторил Крылов, морща лоб, вместо того чтобы назвать себя. — Из Липани?
— Вам Дитрих сказал? Он и мне о вас говорил. Заочно, выходит, познакомил. Впрочем, вас-то все знают.
— Как там Петр Елизарович поживает? — перевел Крылов на другое.
— Нормально. Сегодня разговаривал с ним, я здесь оборудование принимаю… Вот Дитрих говорит, процесс открытый, а я все сомневаюсь, не будет ли недоразумений — почему советский гражданин пришел? А послушать хочется, мне этот процесс особенно интересен.
Крылов посмотрел на него, промолчал.
— Знаете, мне пришлось косвенно заниматься этим делом в связи с нашим местным предателем Панченко… — Прохоров — Крылов не сомневался в этом — приглашал поддержать разговор.
Но Сергей Александрович снова промолчал.
Припарковались — как только Грюнер нашел щель между машинами и сумел в нее втиснуться — у тяжелого мрачного здания суда с непривычно узкими длинными окнами. У входа — статуя Фемиды. Здание очень старое, да и Фемида изрядно пожила на свете. На ее тунике мелкие выбоины, точно от осколков. А может, и в самом деле следы войны. И как страшный символ — отбита одна чаша весов.
Они поднялись по широким каменным ступеням.
— Момент, — остановил своих спутников Грюнер и направился к человеку в форменной одежде у двери.