Непобежденные
Шрифт:
На левом фланге Бытошский отряд в атаку поднял Луговой. В центре – Золотухин и Алексеев.
На правом фланге в прорыв шли партизаны Жуковского и Дятьковского отрядов.
То ли безумная дерзость ошеломила карателей, а может быть, подхваченное, удесятеренное лесным эхом «Урра!», – каратели побежали, кольцо лопнуло. Партизанские отряды вырвались из леса во влажные после разлива низины, поросшие кустарником и болотными травами.
Вот только оторваться от преследователей не получилось. Немецкая «свинья» разрезала партизанскую бригаду на две части. Отряд людиновцев
Выигрывая время, отряды – Бытошский, Дятьковский, Людиновский, Жуковский – слились в одну бригаду.
Прорывали кольцо за кольцом, маневрировали по лесам Брянщины.
25 мая немцам удалось снова окружить народных мстителей. Все без сил: ночью марш, днем бой, пища – консервы, вода – какая придется, боеприпасы на исходе; много раненых – их надо нести на себе.
Золотая каша
Не только партизанам – даже немцам стало понятно: идет последний бой, бой на уничтожение. Но день минул, а мстители живы, мстители сражаются. Потери среди атакующих очень даже чувствительные. Редеют роты, батальоны.
Утром 26-го, после массированной кровопролитной атаки, немцы прекратили огонь и послали к партизанам женщин и детей. С белыми флагами, с листовками. Под честное слово немецкого командования партизанам, сложившим оружие, была обещана жизнь и достойная работа в Германии.
Передышка пошла на пользу. Партизаны собрали оружие убитых немцев, автоматы, гранаты, фляжки с водой, со шнапсом. Веселей стало. Немцы, подобравшись, неожиданно ринулись в атаку, тогда и партизаны поднялись: «Ура!» Ярость русских яростней! Немцы бежали. Оружия прибыло. На ночь глядя командиры опять сошлись на совет. Решили пробиваться ночью.
В полночь изготовились. И напоролись на пулеметы.
Утром бой закипел на горелом болоте. Партизаны потеснили немцев на сто пятьдесят – на двести метров. Но в супротивниках две дивизии. В уязвимое место перебросили пулеметы, пробиться не удалось.
Герасим Семенович в своем соседе по болотной кочке узнал Трунова:
– Александр Николаевич! Слава тебе, Господи! Живой.
Обнялись.
– Наш нынче день!
– Наш. А помнишь?
Засмеялся Герасим Семенович:
– Как такое забыть? Мы с тобой заваривали эту золотую кашу. Все схроны уцелели, все пошли на дело.
– У Золотухина глаз на людей точный. Ему бы в секретари обкома.
– Дайте срок, будет и свисток. До мира бы дожить.
Трунов даже крякнул:
– Далеко заглядываешь!
– А чего далекого? Под Сталинградом Гитлера побили. Теперь дело под Курском. Побьем, и тогда уж нас не остановишь!
– Орденок-то у тебя горячо горит, Герасим! А про какую ты кашу говорил, дескать, золотая?
Герасим Семенович улыбнулся:
– Когда 20 мая прорывались, приснилось мне: кашу я сварил –
– У тебя крест есть? – спросил Трунов.
– Есть. Я – не коммунист.
– А я – коммунист. Вздремнуть надо, чтоб сил завтра хватило. А крест у тебя далеко?
– На груди.
– Дай мне поцеловать. Интернационал – это, конечно, могучее дело, общечеловеческое. Но я, Герасим, русский человек.
Поцеловал Трунов крестик и заснул. Губами причмокивал. Дитем себя во сне видел.
На рассвете воробьи в кусту Богу песнь спели: «Жив-жив!» И тотчас пулеметы подняли лай. Зайцев позвал к себе Копылова и Степичева:
– Смотрите, ребята, сюда! Ложбинка, кусты поверх. По ложбинке – ползком. В кусту передохнуть. Воду видите? Между кочками? Намокнете, но живы останетесь. Дальше аир, осока, камыши. И ольха, а потом краснотал. Там густо. Можно отсидеться.
– Иди первым, мы за тобой, – сказал Степичев.
– Нет, ты давай мне свой пулемет. Я отвлеку вражью орду на себя, ну, а потом догоню. Лес – мой дедушка.
Бой разгорелся. Алексеев, Золотухин и Луговой снова повели партизан на прорыв. Трунов тоже пошел. Алексеев и Луговой были убиты. Партизаны залегли. И тут пошли власовцы. Как гребешок, партизан вычесывали из леса. Шли и расстреливали из немецких автоматов саму землю.
– Ребята, с Богом! – скомандовал пулеметчикам Герасим Семенович. Дал длинную очередь и тотчас отполз за пригорок.
«Какая же мерзость! – говорил он себе, выцеливая власовцев. – По своим стрелять заставили!»
Срезал атакующих, как траву. И с чудесного пригорка – вниз, в кочки. Тут его пчела и ужалила.
«Дупло, что ли, разорили? – спросил себя Герасим Степанович. – Или земляную пчелу обидел ненароком?»
А на руках – кровь.
– Не пчела. Оса стальная.
И поплыл. Увидел чугунок, полный золотой каши. Каша кипела, вываливалась через край.
– Ефимия! Ну где же ты там? Каша убегает! – крикнул Герасим Семенович и ужаснулся: гудящий рой мух кружил над золотой кашей. – Ефимия Васильевна! Мухи!
И, чтобы отогнать всю эту сволочь, приподнялся, приложился к пулемету, бил в упор, по ногам мушиным. Но вой стоял человеческий. Очередь из травы дробила кости, разрывала животы.
Сознание вернулось, глаза смотрели так ясно, как никогда. Увидел: Миша Степичев и Копылов уже в краснотале. Уйдут.
А мухи-то всё – двуногие.
– Какие вы русские! Вы – мухи. Холопы немецкие. Даже стрелять вас противно.
Но на гашетку все-таки нажал.
И понял: устал беспредельно. Без золотой каши не будет сил уйти за Степичевым. Откинулся, положил голову на локоть.
Господи! Небо!
Засмотрелся…
Чудо
Пришли старушки к отцу Викторину:
– Батюшка! Приютили мы у себя странника. Христианин. Пуля шальная сидит в нем. Исповедуй ты его, пособоруй.
Послал одну из старушек отец Викторин в больницу, за Олимпиадой. Вдвоем пришли к страннику.