Непобежденные
Шрифт:
Практикант засмеялся. Тихо, зло.
– Я ведь тоже русский, но я их буду убивать… Ну что, батюшка, побежишь докладывать? А не побежишь – пособник.
Лицом чист, а рот ненависть кривит.
– Знаешь, Иванов, в чем беда твоя непоправимая? – Виктор Александрович вздохнул и еще раз вздохнул: правды этому человеку нельзя говорить, но и молчать недостойно.
– Что же замолчал-то? – улыбнулся, и ведь не гадко – тревога в улыбке, тоска.
– Скажу, Иванов. Вот пропадет пропадом нынешнее время, голодное, плохо одетое, еще хуже обутое. И русский народ, а его ведь с земли прогнали, будет горевать. Об этом
– А я непрост! Я ничего не прощу. И ничего не забуду. Сколько у меня было! И не стало. Не дали, чтоб сталось.
– Буду молиться о тебе.
– Уволь! Ты не поп, а счетоводишка. Раньше о таких, как ты, говорили – беглый. Ты – беглый поп.
– Недалеко я убежал, но грешен.
Иванов кинулся вдруг в заросли бересклета. Вывернуло. Отплевался, сказал трезво, продуманно:
– Знаешь, чего нужно? Война нужна. Тогда РСФСР, может, и вспомнила бы, что она – Россия.
И засмеялся, гадко, слюняво:
– Эй, поп! Донеси на меня. Глядишь, церковку тебе вернут. За успех соцсоревнования будешь Бога молить?
Виктор Александрович стоял бледный, в глазах горе.
– В тебе же все переломано, Иванов. Ты зло сердцем кормишь. Я исповедаю тебя.
– Пошел ты! – наотмашь махнул рукой, по лесу пошел ломиться.
А лесники распелись. Свои пели песни.
Рожь на яблоки меняли, А солому на табак. Эх, рожь на яблоки меняли, А солому на табак.Дела не для погляду
Отец Викторин, творя Иисусову молитву, знал: он спит. Это во сне так темно. Впрочем, на дворе ноябрь. Ноябрьские ночи, как подполье.
В левом краю окна, где тьма безнадежнее, почудился всполох. Промельком! И вдруг – свеча. Свеча плыла по пространству сна, к правому его пределу.
Свеча – в руке! Свет озарил лицо несущего.
Матушка Харита!
…Матушка Харита Крицкая с матушками Евгенией Беловой [2] , Александрой Казанской, Ириной Сычёвой [3] осуждены на десять лет лагерей. «Церковная контрреволюционная группа тринадцати» – так это именуется. Четверо священников, диакон, псаломщик, трое мирян – мужская часть группы. Без суда, приговором «тройки» при Орловском НКВД расстреляны.
2
Монахиня Евлалия.
3
Монахиня Евстолия.
Был под следствием и четырнадцатый, иеромонах Тихон, служивший в подпольном монастыре на хуторе Манинский. Старца освободили ради преклонных лет, а Иерусалимскую пустыньку разорили.
…Матушка Харита подняла свечу, словно светила кому-то. И все померкло. В окно застучали.
– Слышишь? – обмерла Пелагея Антоновна. – Не открывай!
Отец Викторин опустил ноги с постели.
– Если за мной, в дверь бы грохали.
Вышел в сени, отворил дверь. Быстрый шепот
– Батюшка! Старица Серафима тебя зовет.
– Заходите.
– Я тут… Я подожду.
Женщина. По голосу – совсем юная.
– В сени заходите. Оденусь…
И вот неведомо куда, по чавкающей грязи…
Матушка Серафима – монахиня чуть ли не из разгромленного Дивеевского монастыря. Дорога во тьму может закончиться очередной расправой над священником. Однако молчаливый проводник ведет уверенно. Женщины на Руси отважны не менее мужчин. Город миновали. Ночь. Лес.
Церковную группу тринадцати людиновское НКВД соорудило в считаные дни. Мода! Дело пятидесяти, сорока, тридцати… «Тринадцати» тоже звучит броско. Брянский капитан госбезопасности Коллегов – о ромбе майора грезит, людиновский начальник Быстров в старших лейтенантах засиделся, к «большой» работе стремится, в большом городе.
«Меня-то почему не тронули? Оставили на нынешнюю ночь? Хотят взять с поличным еще одну церковную группу? Группа двух, отходящая ко Господу, – монахиня и священник, замаскировавшийся под счетовода».
Отец Викторин горестно ищет ответ на мучительный вопрос: почему доля страстотерпца минует его? Прогневил Спасителя?
Заговор и контрреволюцию в Людинове чекисты придумали, не напрягая извилин. Скорее всего, зачищают последышей кулачества.
Людиновский священник, отец Афанасий Нагибин, до революции имел шестьдесят гектаров пахотной земли, мельницу, бакалейный магазин.
Сукремльский священник отец Георгий Булгаков для нынешней власти тоже кулак. В 31-м у него отобрали землю – тридцать гектаров, двух лошадей, двух коров. Сад. И отец Александр Кушневский, колчинский батюшка, из раскулаченных. Все арестованные в 37-м году служители культа, по меркам советской власти, – кулаки. Батюшки курганьевской церкви Петр Куликов, Николай Воскресенский, колчинский батюшка Сергий Рождественский – все одного поля ягоды, владели землей, садами, коровами, лошадьми. На землю зарилась советская власть. Земли лишали народ. Своей земли, семейного достояния. А что до мирян – Ивана Ивановича Иванова раскулачили еще в 30-м. Четверых батраков имел.
Кулак Дмитрий Андреевич Арчаков – владелец двухэтажного дома, большого магазина.
Никифор Васильевич Новиков – из крепких хозяев, пятнадцать гектаров земли, три лошади, три коровы. Раскулачили, но, как и Арчакова, в тюрьму не сажали, а вот Иван Иванович – восемь лет отбывал за свое богатство. Детей у него семеро – не пощадили.
– Батюшка, еще чуточку, и придем! – шепчет провожатая.
Пришли. Изба. Потаенный чулан за печью. Кровать. Лампада. Икона Богородицы.
После темени – и от лампады светло. С подушки – глаза, не померкшие от старости, от страданий. Матушка Серафима сказала внятно, с ласковой строгостью:
– Ты береги себя! За всю Россию ответчик. В особицу за малых…
Отец Викторин поклонился старице, достал дароносицу, облачился в епитрахиль.
– Батюшка, я грешна. Завидовала матушке Перпетуе. В восемнадцатом на солдатню с образом Спаса пошла. Ризы с икон срывали… А я отступила, жизнь спасая.
– Господь знает, для какого делания укрыл нас.
– Ох, батюшка! Твое делание грядет неминуючи… Помолюсь о тебе Всевышнему. Мне уж скоро… За матушку Хариту буду просить, за мать Евлалию, за мать Евстолию…