Непобежденные
Шрифт:
– «К Нине»! Слушай, Ниночка:
О Нина, о Нина, сей пламень любви Ужели с последним дыханьем угаснет?– Не надо! – запротестовала матушка.
– Хорошо. Будет вам «Фиалка»:
Не прекрасна ли фиалка? Не прельщает ли собой? Не амброзией ли дышит Утром,– Ужасные стихи! – замахала руками Олимпиада.
– Но это – Жуковский!
– Я согласна на фиалку, которая прельщает, но зачем нам засохшая?
– Викторин, спой! – матушка улыбалась губами, а в глазах стояло давнее, дивное, в чем угадал он свое счастье.
Нина принесла гитару.
– Голубушка! А почему ты у нас не поешь? Почему гитары стало не слышно? В наше время все пели, все играли. Чем увлечены твои сверстники?
– Играют, – усмехнулась Нина. – В футбол. Вот завтра будет сражение, улица на улицу.
– Футбол – это мужская битва, она занимает полтора часа. А что еще?..
– ОСОАВИАХИМ. Старшеклассники в Жиздру ездят, с вышки прыгают. На парашюте…
Викторин Александрович ударил по струнам, запел:
Под душистою ветвью сирени С ней сидел я над сонной рекой, И, припав перед ней на колени, Ее стан обвивал я рукой…– Поля, а не забыла «Новые кирпичики»? И такое ведь пели.
Помню, как пошла я работницей На помещичий двор, к господам, Сколько зла от них испытала я, Как страдала и мучалась там. Но забил набат, наступил Октябрь, И восстал угнетенный народ, Сбросив рабства цепь, к быту новому Он пошел неуклонно вперед. С той поры моя изменилась жизнь. Я узнала и счастье, и свет. А на третий год меня выбрал сход Кандидаткою в сельский Совет.– Папа! Вы это пели? – вырвалось у Нины.
– Время пело. А жили мы все надеждами. Люди, голубушка, не столько живут, сколько надеются пожить. Потом, когда станет лучше.
Полюбил меня там селькор Андрей. Полюбился он так же и мне. Вот сошлись мы с ним, стали вместе жить И трудиться на пользу стране.После чаю сидели на крыльце. Пахло садовым табаком и рекой.
– Батюшка, ты хорошее спой! – попросила матушка.
Запел тотчас, тонко, чисто:
Не слышно шуму городского, В заневских башнях тишина. И на штыке у часового ГоритИ так это было прекрасно! И все было о непоправимом…
– Папа, еще! – Нина роняла слезы, не таясь. – Папа! Пожалуйста!
На заре ты ее не буди, На заре она сладко так спит; Утро дышит у ней на груди.Они наплакались сладко, счастливые, любящие, благодарные редкому часу, случившемуся вдруг.
– Спасибо вам! – Отец Викторин поклонился своим женщинам. – Хочется что-то очень нужное сделать. Пойду приготовлюсь к проповеди. Знаю, чего ждут люди от своего пастыря.
Сражение на футбольном поле
Год и неделю ждали болельщики футбольной битвы: привокзальские-плехановские на Шумавцова, скачковских.
Пацанье Красного Городка заняло единственную скамейку, но плехановские пришли с ухажерками. Вся команда в белых рубашках, брюки – в стрелочку. Галстуки до пупа! На ухажерок глаза поднять страшно. В шелковых чулках, тонюсеньких! Туфли на высоком каблуке. На трех барышнях крепдешиновые платья. Остальные тоже как невесты. Платья – на заводской клумбе таких цветов не найдешь.
– Нам все равно виднее будет! – сказали пацаны и полезли на деревья.
Можно было с бревен у больничного сарая болеть, но сарай чуть в стороне. Не то.
Кто на ногу быстрый, усаживались за воротами: мяч будут подавать вратарю.
Играть улица на улицу – обычное дело в Людинове. Но Шумавцов на плехановских – это матч! Поле размеченное, ворота с полосатыми штангами. В Москве «Динамо» – «Спартак», в Людинове команда Шумавцова и команда Митьки Иванова.
Иванов на часы уже два раза глядел. Со старой липы крикнули:
– Наши!
Шумавцов привел своих строем. В строю, как положено, двенадцать. Двенадцатый запасной.
С Митькой Ивановым и его причесанными быками команда Шумавцова поздоровалась издали, по-футбольному:
– Физкульт-привет!
– Будьте здоровенькими! – шутовски откликнулся дружок Иванова Медведь Доронин.
Привокзальские совсем уже мужики. У Доронина спина, как русская печь, Софронов с усами, Митька Иванов – интеллигент. В Брянске, в Лесном институте учится. Ему девятнадцать.
Рыбак Коликов, взрослый мужик, – великий знаток футбола – пожалел команду Шумавцова.
– В кости тонки, ребятушки. Подросточки.
Алешке Шумавцову шел пятнадцатый. В девятый перевели. Толяну Апатьеву и его двоюродному брату Витьке по шестнадцать. Миша Цурилин – Шумавцову одногодок. Другой Цурилин, Сашка, совсем мальчишка, тринадцати нет.
– Пролетарии всех стран! – хмыкнул Доронин, тыча рукой в сторону команды противника.
Ребята Шумавцова раздевались за воротами. Трусы у всех разные. Майки застиранные, потерявшие цвет. А на привокзальских – форма! Голубые футболки с красными номерами. Трусы тоже голубые. Гетры голубые с красными полосами.
Но у ребят Шумавцова был заготовлен сюрприз. Майки скинули, а на спинах – полуметровые, выведенные сажей номера.
Шумавцов – «девятка». Центр нападения. Сашка Цурилин, пацанчик, – левый край: «одиннадцатый». Половина команды – босиком, в ботинках трое, трое – в тапочках. А у Митькиной команды только запасной без бутсов.
Зрители на деревьях заволновались:
– Чего у Шумавцова на левой?
– Вроде ничего…
– Договорились, что ли? С левой бить не будет?
О правой ноге спартаковца Старостина в Людинове знали. Старостин на правой носил красную повязку. Запретная была нога. Вратарей насмерть убивал.