Непобежденные

Рыбин Владимир Алексеевич

— Что это вы делаете, отец? — поздоровавшись, спросил Петров.

— Весна, — вздохнул человек. — Лоза ухода требует. Был он стар. Или казалось, что стар? В Севастополе все внешне будто состарились за эти месяцы голода, холода, изнуряющего труда и повседневных опасностей.

— Давно тут живете?

— А сколь живу, столь и тут. Как родился на сонном кладбище, так и помру, видать.

— Сонном? Почему Сонном?

— А сказывают, от той Крымской войны название. Будто тут наши солдаты после долгого перехода бивуаком встали. И полегли спать усталые. А турки, будто бы, ночью подобрались, убили часовых и принялись сонных резать. А кто-то проснулся, тревогу поднял. Всю ночь на ножах дрались. А утром посчитали

убитых турков в три раза больше. Вот как отплатили. В тот же день и похоронили павших на этом самом месте. Потому и название — Сонное.

— Не боитесь, что немцы придут? — спросил Петров.

— Конечно, боюсь. Не за себя, за лозу боюсь. Лоза должна жить.

— Жить для немцев? — встрял в разговор Лезгинов.

— Немцы как придут, так и уйдут. А лоза должна жить, — повторил старик.

— Другую можно вырастить.

— Другой такой не будет. Вот этот «рислинг», гляди, посажен вскоре после той обороны.

— И все живой? — Петров потрогал шершавую кору лозы.

— И все живой. И будет живой.

Петров смотрел на морщинистое, как старая кора, лицо старика и думал о необыкновенной силе духа русского человека, простого земледельца. Кругом смерть, а он все делает свое дело. Не из упрямства, из древней наследственной привычки заботиться о будущем. И такая бездна исторического оптимизма распахнулась перед ним, что он отступил, будто сгорбленный виноградарь вдруг вырос, и всего его стало невозможно разглядеть вблизи. Даже если все погибнут, всё будет разрушено, придет час и появится такой вот человек, начнет пахать землю, обихаживать ее. Была бы земля, пусть истерзанная, опустошенная, но своя.

Шел он сюда, чтобы пожалеть еще одного несчастного. А вышло: сам набрался у него сил.

— Спасибо, отец, — сказал пожимая узловатые негнущиеся пальцы старика. — Может, что нужно?

— Немца прогнать нужно.

— Обязательно прогоним. Не сегодня, не завтра, а прогоним. Это я твердо обещаю.

— А больше ничего и не надо.

— В Севастополь бы вам перебраться. Все-таки тут передовая.

— В Севастополе везде передовая.

— Можно эвакуировать на Большую землю.

— Звали уж. Куда мне с моими то? Дозвольте уж, товарищ начальник, здесь перебедовать. — И заулыбался, растянув сухие истрескавшиеся губы. — Вы бы осенью наведались, угостил бы я вас виноградом.

— Спасибо, отец…

Уходили молча. Петров думал о том, что ют сейчас пойдет он по штабным землянкам, по окопам, будет разговаривать с командирами и бойцами, и никто не заметит, что еще утром жили в нем печаль и растерянность.

Оглянулся с поворота тропы. Старик не смотрел вслед, опять ходил, сгорбившись, по полю, оглаживал свою лозу.

— Вы его все-таки поберегите, — сказал Петров.

— Делаем, что можем, — ответил Капитохин. — Помогли им подвал в доме оборудовать.

Помогите. Они для вас не менее нужны, чем вы для них… По ту сторону лощины полыхнуло над зарослями дубняка, и обрушился грохот: скрытая там тридцатая батарея ударила по каким-то дальним целям. И захлопали мины в той стороне, горохом рассыпалась ружейно-пулеметная трескотня. А старик даже не распрямился, все хлопотал над лозами, словно был уверен в своем бессмертии.

X

Пулеметчицу Чапаевской дивизии Нину Онилову хоронили 8 марта. Был пасмурный день. С неба сеялся мелкий дождь, который никто не замечал. Народу на кладбище Коммунаров собралось много, над красным фобом с черной полосой долго произносились не столько скорбные, сколько гневные речи, были оркестр, были слезы, необычно много слез для привыкшего ко всему Севастополя, даже мужских. Сухо треснули винтовочные салюты, и люди стали быстро расходиться и разъезжаться.

Об Ониловой Колодан не расспрашивал: еще накануне разузнал о ней все — и что воевала она под Одессой, была

ранена, вернулась из госпиталя в Севастополь, в декабре получила орден Боевого Красного Знамени и вступила в партию. О том, как она мечтала стать пулеметчицей подобно знаменитой Анке из фильма «Чапаев», как в точности по кино выдерживала в бою время, говоря «Пускай подойдут поближе», как спасала роту своим губительным огнем, — обо всем этом было исписано полблокнота, и потому еще на кладбище Колодан приглядывался к невысокой худой женщине в черном беретике — секретарю горкома партии Сариной, соображая, как бы заполучить ее хоть для краткого интервью. Конечно, лучше бы побеседовать сразу с секретарем горкома Борисовым, но в день 8-го марта ему, газетчику, привыкшему работать под даты, хотелось сегодня собирать материалы именно о женщинах. Тем более, что успел понять: женщина в Севастополе — явление особенное. Чего стоит одна Анастасия Чаус, которой осколком оторвало руку, а она отказалась эвакуироваться, выйдя из больницы, снова встала к станку и уже через месяц перевыполняла нормы.

Машина, в которой уезжала Сарина, была переполнена, но Колодану удалось все же напроситься именно в эту машину. Чтобы не стеснять и без того стиснутых в машине людей, он висел грудью на спинке переднего сидения и, пользуясь тем, что лицо его почти упиралось в затылок Сариной, начал задавать свои вопросы. Сарина отвечала односложно, что его никак не устраивало, и он попросил аудиенции в другое, более удобное время.

— Будет ли другое-то? — сказала Сарина. — Сейчас приедем и поговорим.

Машина остановилась на Большой Морской улице возле дома, где в подвале располагался Городской комитет обороны. Дождик перестал, но небо все ниже обвисало тучами, гарантируя спокойный от налетов день.

— Спрашивайте, что же вы? — нервно сказала Сарина.

Не привыкший к спешке в таких делах, Колодан растерянно оглянулся, соображая, о чем спросить в первую очередь, поймал глазами большую черную надпись на серой, изъеденной осколками штукатурке стены, — «Каждому двору — огородную гряду!»

— До войны у нас был лозунг: «Каждому двору — виноградную лозу!» А теперь вот, — сказала Сарина, проследив за его взглядом.

— Это ведь тоже на женские плечи.

— В основном. Это вы хорошо решили — о женщинах написать. Весь севастопольский тыл, считай, на их плечах.

— По всей стране так.

— Так да не так. Здесь все для обороны: нужен шелк для зарядов — несут из дому шелковые довоенные платья, нужны швейные машинки — пожалуйста. Семейные драгоценности все, считай, поотдавали на оборону. Живут в штольнях, на казарменном положении, работают за двоих, за троих, за десятерых. А ведь у многих дети. — Она подалась ближе к нему, зашептала: — Знаете сколько детей в Севастополе? На март выдано шестнадцать тысяч детских хлебных карточек.

— Так много?! Почему же не эвакуируют?

— Без матерей не эвакуируешь. А матери уезжать не хотят. Как ни бьемся, никого не слушают. Не поверите: первому секретарю товарищу Борисову порой приходится ездить по домам, уговаривать на эвакуацию.

Она начала рассказывать разные случаи, из которых ясно было, что среди населения Севастополя утвердился взгляд на эвакуацию, как на наказание. Но случаи эти Колодан знал уже по газетным публикациям.

— Расскажите о себе? — перебил он.

— Что о себе?

— Меня все интересует.

— А если я начну рассказывать о том, как замуж выходила?

— Это очень интересно.

— Ничего интересного, — сердито сказала она. И вдруг, вспоминая, потеплела глазами. — Ничего интересного, — повторила не так уверенно. — Двадцатые годы, комсомольская свадьба. Вышли на сцену да объявили, что решили пожениться. Спектакль подготовили по этому случаю — «Стеньку Разина». Муж играл лихого атамана, а я персидскую княжну.

Колодан засмеялся.