Непобежденные
Шрифт:
— Ленты! — хрипел Дронов. — То ли его ушибло взрывной волной, то ли сорвал голос в крике. — А ты чего тут?! — Он не обернулся, не оторвал глаз от прицела, но Манухин понял: вопрос к нему.
— Нету… там… Прямое попадание…
На мгновение замерли руки краснофлотцев, торопливо совавших патроны в жесткую матерчатую ленту, на миг замолчал пулемет. Но никто ничего не спросил, не сказал. Снова замелькали пальцы с патронами, снова застучал пулемет. Манухин подался к Дронову, чтобы подправить ленту, глянул в амбразуру и не увидел ничего, только серую муть ранних сумерек.
— Куда ж ты стреляешь?!
— Там они. Только
— Патроны побереги.
Дронов оглянулся на него, не понять, то ли испуганно, то ли со злостью, с трудом разжал руки, побелевшие на рукоятках пулемета, отвалился к стенке. И вдруг вскочил.
— Расселись! А немцы, может, уж подползают!
Рывком оттолкнулся от стены, вынырнул в дверь, приподнялся над бруствером. Тьма, словно плотный туман, затягивала овраги, и в ста метрах ничего не было видно. А ближе — хаос черно-белых пятен, то ли камней навыворачивало взрывами, то ли это трупы на искромсанном взрывами снегу. Беззвучно вспорхнула белая ракета, залила овраг мертвенным светом, и все эти пятна зашевелились, задвигались. Ракета погасла, не долетев до земли. Тьма сразу приблизилась, и пятен будто поубавилось. Неподвижная мертвая равнина лежала под склоном, откуда-то доносился протяжный затихающий то ли стон, то ли плач.
Зазуммерил телефон. Дронов бросился в дзот, удивляясь и радуясь этому звуку, пришедшему словно бы из вчерашнего дня, казавшегося теперь таким далеким, мирным и счастливым.
— Ух ты, наконец-то связь наладили, — услышал знакомый голос связиста
— Дронов? — Это был командир роты, перехвативший трубку. — Как там?
— Троих убило…
— Немцы как?
— А чего немцы?
— Которые бежат, а которые лежат, — вставил Диченко.
— Противник как, спрашиваю?
— Не знаю, не видать никого, темно.
— Гляди не проворонь.
— Троих убило, — угнетенно повторил Дронов. — Что делать?…
— Что делать? Похоронить, как героев. Раненые есть? Как с патронами? Почему голос такой? Не ранен?
Ротный говорил торопливо, словно боялся, что связь снова прервется.
— Не знаю.
Он откашлялся.
— Патроны пока есть. А раненых нет у нас.
— И не будет, — подсказал Диченко.
— И не будет…
— Почему?
— Так мы решили.
Ротный непонимающе помолчал, но переспрашивать не стал.
— Ну, смотри там. И не удержался: — А наши все молодцы. Понял? Все держатся, как и вы. Не пропустили гада…
Горелова и Ваню Четвертова закопали в той самой воронке, где убило Данилова. Насыпали небольшой бугорок. Манухин положил сверху помятый пулеметной диск, — все, что осталось от помощника. Припорошили могилу снежком, чтобы не выпячивалась на местности, не послужила немцам ориентиром. И, выставив, как полагается, часового, засели набивать ленты. Знали: утром все начнется сначала и патронов понадобится много.
Утро вставало тихое. — Уж совсем посветлело, а ни стрельбы, ни атак, ничего. Словно немцы выдохлись и передумали наступать. В это так хотелось верить, что поневоле верилось. Вспоминались рассказы политрука роты о том, как лупят фашиста в хвост и в гриву, что на севере, что под Москвой, что на юге. Порой грызло сомнение: может, не так уж и лупят? Да столько злобы накопилось, столько готовности бить насмерть! Доведись самим наступать, били бы без оглядки.
Часов за десять было, когда заметили вдали шевеление.
— По ком это они? — спросил Диченко.
— Да по нам же. Ждут, когда мы ответим, чтобы засечь, ударить по амбразуре, — здраво рассудил Дронов.
— Вот заразы!…
— Жалко ручного пулемета нет, — сказал Манухин. — Отползти бы в сторону да врезать…
Слова его заглушили близкие разрывы. Долго сотрясалась земля, казалось, целую вечность, а когда прекратился обстрел и рассеялся дым, увидели пулеметчики плотные цепи, двигавшиеся по оврагу. Откуда-то ударили наши минометы, но редко, не остановили немцев. И тогда Дронов нажал на гашетку пулемета. Лента в 250 патронов вылетела в две очереди. Манухин сразу же подсунул наконечник другой ленты, но стрелять было уже не по кому: немцы залегли. И тогда закашляла, заторопилась пушчонка. Снаряды долбили бугор совсем рядом, но, малокалиберные, не причиняли дзоту вреда. Дронов довернул ствол, подправил прицел и ударил по пушке. Смешно было смотреть, как кувыркаются сраженные пулями и разбегаются уцелевшие артиллеристы. Но в следующий миг стало не до смеха, потому что черные фигурки вражеской пехоты снова поднялись, словно мишени на стрельбище. Только мельтешило их слишком много, как не бывало ни в одном из упражнений по стрельбе.
Снова Дронов довернул прицел и длинной очередью причесал эту цепь, послушно залегшую, исчезнувшую из поля зрения. Но снова закашляла пушчонка и опять пришлось вести огонь по расчету.
— Рассредоточиться! — крикнул Дронов, сообразив вдруг, что всем вместе сидеть тут, в дзоте, не гоже: один снаряд — и нет никого.
Едва он это крикнул, как треснуло что-то в задней стенке дзота, и все исчезло. В первый момент, как очнулся, Манухину показалось, что он сам, шарахнувшись от этого треска, ударился рукой обо что-то. Тут же вскочил, увидел распростертого на полу Муравина, согнувшегося у стенки Дронова. Диченко был у пулемета, но не стрелял, высматривал что-то поверх ствола.
— Что?! — спросил Манухин, сам не зная о чем.
Диченко обернулся.
— Живой?! А я уж думал: один остался.
— И я… живой…
Дронов повел плечами, но не встал. Зажимая пробитую выше локтя руку, Манухин шагнул к нему, попробовал поднять.
— Ноги, — застонал Дронов. — С ногами что-то.
Застучал пулемет, заглушил его слова. Манухин нагнулся, увидел распоротые осколком штанины и что-то бело-красное в глубине.
— Перебило?! — выдохнул он, чувствуя, как холодеет лицо от вида этих рваных ран.
Дронов не расслышал вопроса, но понял его.
— Кости целы, — прокричал, подавшись к Манухину. — Я ощупал. Жилы порезало…
— Сейчас, потерпи, сейчас. — Он хотел перевязать ему ноги, но одной рукой это не получалось, бинт вываливался. Тогда он встал с колен, толкнул здоровым плечом Диченко: Перевяжи командира… Я тут управлюсь.
Немцы все лезли, и было их, вроде бы, даже больше, чем полчаса назад. Манухин приподнялся, прикинул расстояние, — метров двести до немцев, не больше, — подправил прицел, привычно нажал на гашетку, думая о том, что ему еще очень повезло: левую руку перебило, не правую.