Непобежденные

Рыбин Владимир Алексеевич

Передний край немцев прошли незамеченными. Это никого не удивило: противник в наступлении, сплошной линии траншей и минных полей нет. Ракеты взлетали теперь позади, но отдаленного света их хватало и здесь, чтобы оглядеться. На развилке дорог решили устроить засаду, взять языка, а уж потом пройтись по вражеским блиндажам, бить там без оглядки.

Кольцов, как ему и предписывалось, отбежал метров на тридцать левее, высмотрел бугорок, откуда видны подходы, и залег, приготовив автомат. Рядом плюхнулся еще кто-то, но он даже не оглянулся, только выругался про себя: эта девчонка, как видно, от него не отстанет. Ракеты беззвучно вспархивали за высотой, отчего тучи,

снежные залысины на склоне, черные камни начинали подрагивать и шевелиться, словно им было холодно на этом сыром ветру. Время от времени за высотой потрескивали выстрелы, пулеметные очереди, и снова наваливалась тишина.

Лежавшую рядом разведчицу совсем не было слышно, и Кольцов, не выдержав, шепнул игриво:

— Смотри, не усни…

Тяжелое молчание было ответом. Ругнув себя за несдержанность, — ведь эта Клавка потом обо всем расскажет командиру — он мысленно поклялся за эту ночь не проронить больше ни слова.

Шло время, а на дороге никто не появлялся. Наконец, совсем уж отчаявшись дождаться тут языка и собравшись дать знак двигаться к блиндажам, Еремин услышал вдали стук повозки. За повозкой шел солдат, один единственный, что как нельзя более устраивало разведчиков. Двое замерли на краю дороги — камни и камни, — изготовились взять языка тихо, без выстрела. Но тут справа из оврага послышались голоса. Шли еще два солдата, переговаривались между собой. Брать и ездового, и этих двоих было рискованно. Одновременно не получится, а порознь — значит, всполошить кого-то из них. О повозке пришлось забыть — пусть себе едет. К тропинке, выводящей из оврага, метнулись трое. Тишина была мертвая, только удаляющийся постук повозки да сонные реплики этих двоих. Короткая возня, сдавленный хрии на тропе были еле слышны. И снова тишина.

— Перестарались, — процедил сквозь зубы разведчик, опустившийся на снег рядом с командиром. — Хлипенькие какие-то.

Еремин ничего не сказал, — для разговоров будет день, будет разбор операции. Приказав оттащить мертвых в кусты, он дал знак двигаться к блиндажам.

Опять шли гуськом, след в след. Не доходя до линии блиндажей, рассредоточились. Кольцов снова отбежал влево, прыгнул в воронку, чтобы если уж отбиваться, так из укрытия. И Клавка прыгнула рядом, и вдруг вскрикнула, шатнулась к нему.

— Тут… мертвые…

Он наклонился, разглядел полуголые тела, потеки замерзшей крови, изуродованные лица. Озноб прошел по спине, но он постарался никак не выказать своего страха.

— Доложи командиру…

Еремин приполз быстро, слишком спокойно, как показалось Кольцову, осмотрел мертвых. Затем высунулся из воронки, оглядел местность.

— Правильно вышли, — сказал еле слышно. — Вон бугор. Там и был перевязочный пункт. Раненых взяли, допрашивали… Видишь, как они допрашивают? — прошипел сквозь зубы. — А ну зови всех, пускай поглядят.

До этой минуты замечавший все — и отдаленный свет ракет, и спокойствие ночи, Кольцов вдруг словно ослеп и оглох. Темная туча злобы, ярости, ненависти придавила, оглушила похлеще контузии. Забылись боли, все шевелившиеся в нем, не отпускавшие после госпиталя, и уж ничего больше не хотелось, только поскорее дорваться до тех блиндажей и бить там, душить, резать, не глядя, не разбираясь.

Молча подходили разведчики к воронке, сгибались, чтобы рассмотреть замученных красноармейцев или краснофлотцев, будто кланялись им, и отходили, исчезали в темноте.

Кольцов перебрался подальше. Невелик бугорок, за которым укрылся, не так за ним безопасно, как в той воронке, ну да не оставаться же там. Все еще было впереди у старшины I статьи

Кольцова. Он еще не представлял себе, что мера злости, которая душила его теперь, была лишь преддверием другой, более оглушающей. Тогда он научится даже и есть и спать среди мертвых. Но та страшная страда была еще впереди. Пока же он, лежа за бугорком, все не мог унять в себе вдруг охвативший его озноб, поглядывал в ту сторону, где была воронка, и ему все казалось, что там, в темноте, что-то шевелится. И Клавка, как тень следовавшая за ним, тоже дрожала, лежа рядом, жалась к нему, и он не отстранял, не говорил мстительно-игривых слов, какие мог бы сказать еще час назад. Теперь не было возле него зазнайки Клавки, а был просто живой человек, свой товарищ, которого хотелось защитить, оградить от страшной доли тех, оставшихся в воронке.

А разведчики меж тем обложили блиндажи. Приблизиться к ним не могли, поскольку по тропе, пролегавшей вдоль склона, ходил часовой. Его надо было убрать без стука, без крика. Подобраться по открытой местности никак было нельзя, оставалось одно — заставить часового самого подойти ближе. И тогда Еремин встал во весь рост, неторопливо пошел по тропе.

— Хальт! — крикнул часовой.

Еремин остановился.

— Пароле?!

Молчание; Лежавшие за кустами разведчики подняли оружие.

— Пароле?! — снова крикнул часовой и, выставив перед собой винтовку, пошел навстречу.

Он не успел обернуться на шум за спиной, когда на него бросились сразу двое, но, уже падая, успел выстрелить. Теперь все решала быстрота. Разведчики бросились к блиндажам, загремели взрывы гранат, глухие, когда фанаты влетали в раскрытые двери, раскатистые сверху, добивающие выскакивающих на мороз немцев.

Что там еще творилось в блиндажах, Кольцов мог только предполагать, но мука оставаться в бездействии была нестерпимой, и если бы не эта пигалица, неподвижным чурбаком лежавшая рядом, он, может, и вскочил бы, кинулся к блиндажам, дал выхлестнуться черной мути, душившей его.

И вдруг Клавка тронула за плечо:

— Пошли!

— Куда?! — выкрикнул он, думая, что у нее тоже кончилась выдержка и потому вспомнивший вдруг о приказе лежать и не двигаться, прикрывать, если кто сунется со стороны, дать возможность другим разобраться там, в блиндажах.

— Сигнал отхода. Не слышал?!

Отходили не назад, а влево, вдоль линии фронта. Скоро Кольцов оценил предусмотрительность командира. Там, откуда они ушли, зачастили выстрелы, трассы исчертили темень, сплошной треск автоматов начал удаляться в сторону передовой: их искали, расстреливая каждый куст, каждый камень. И впереди, на высоте, под которой оказались разведчики, поднялась стрельба. Шуму было столько, что можно уж не бояться быть услышанным, и они, не таясь, шли к этой высоте. Еремин знал, что там, перед высотой, занимала оборону вторая рота их батальона, и ему очень хотелось ударить по немцам с тыла. Невелика группа разведчиков, да на их стороне внезапность.

Теперь Кольцов шел следом за командиром. Точнее, за командиром неслышно двигалась Клавка, а он, как было велено, не отставал от нее. Отстал бы, — унижало бабье опекунство хуже смерти, — да понимал: это ему испытание. И как вчера, когда ползал по ее приказу, Кольцов, стараясь ничем не выдать свое состояние, только мысленно ругался: «Привязали боевого моряка к бабьей юбке! Ну да перетерпим и это, и потом поглядим, кто куда годен».

Он приостановился, уловив слабый запах табака. И командир остановился, и Клавка, и все разведчики замерли в неподвижности. Кто-то курил неподалеку, и курил не русскую махру.