Непохожие
Шрифт:
– Я бы тоже не захотела. – Мишель тяжело вздыхает и сокрушённо качает головой. – И что тогда? У нас не будет этой квартиры?
– Не знаю. Ты чего повесила нос? Неужели она тебе так сильно понравилась?
– Очень! Я бы могла ездить по коридору на велосипеде. Или играть с друзьями в догонялки. И в прятки!
– Ну, не знаю. Боюсь, ты вырастешь до того, как закончится ремонт. Мороки там – дай боже.
Вообще вчера мы договорились с риелтором, что он организует нам ещё один показ, на который будут приглашены специалист по реставрации и прораб. Впрочем, мне и без их заключений понятно, что проект будет (если будет) дорогим, энергозатратным
– Я так хочу жить там, папочка!
Ах лиса… Ну лиса! Знает, как меня разжалобить… Я усмехаюсь, делаю Женьке «сливку» и отхожу, потому что у меня звонит брошенный где-то в коридоре телефон. Номер незнаком.
– Да!
– Добрый день, Андрей Владимирович. Меня зовут Нелли Ерофеева, я обозреватель журнала «Т*»… Может быть, вы в курсе…
– Извините, я не даю интервью, – перебиваю журналистку и отвожу трубку от уха, потеряв всякий интерес к разговору, когда до меня доносится:
– Вы – может быть. Но ваша жена даёт интервью с удовольствием.
Я плотнее сжимаю челюсти. Жена… Ну да. Эта и впрямь не упустит возможности где-нибудь засветиться.
– И? Что теперь? Чего вы от меня хотите?
– Ничего особенного. Всего лишь убедиться, что вы в курсе.
– В курсе чего? – сощуриваюсь. Девица на том конце связи молчит, а я вдруг понимаю, что бедная светская обозревательница банально трусит перейти дорогу такому влиятельному дяде, как я. Вот тебе и независимая журналистика. Во всей, так сказать, красе.
– И что? Вы со всеми мужьями интервью их жен согласовываете? – усмехаюсь. – Или мне одному такая выпала честь?
– Да. То есть нет… Это политика руководства, – вроде бы ровно отвечает Нелли… Или как её там. Но мне почему-то кажется, что сдержанность ей даётся с трудом. – Нам не нужны скандалы. Редакционная политика нашего глянца заключается совсем в другом.
– И в чём же? – подхожу к кофемашине, выставляю программу и нажимаю на кнопку «пуск». Зёрна смалываются с оглушительным грохотом. В этом шуме теряется большая часть из речи светской обозревательницы.
– … у журнала многолетняя репутация, которой мы очень дорожим. Поэтому нам и доверяют свои секреты сильные мира… Мы публикуем только проверенную информацию, в отличие от всяких желтых изданий.
– Похвально.
– Тогда… в какой форме вам будет удобно согласовать текст? Я могу скинуть его вам на почту?
– Можете, конечно. Кто ж вам помешает?
Она снова медлит, прежде чем мне ответить:
– Отлично. Если вас всё устроит, достаточно в ответ прислать мне короткую резолюцию.
Что ж… По крайней мере, ей хватает мозгов подстраховаться.
– Посмотрим, – сбрасываю вызов, не обещая ничего конкретного. – Мишка, тебе сделать какао?
– С тортом? – заглядывает в кухню моя сладкоежка-дочь.
– Опять? Живот не заболит?
– От торта?! Да никогда в жизни!
– Ну, смотри. Как знаешь. Мне ещё нужно поработать.
Оставляю Мишель наедине с какао и тортом, а сам уединяюсь в кабинете. Здесь всё не то и не так. Не под меня сделано. Но это что? Я привыкну, наверное. Другого выхода нет. Как нет возврата и к старой устоявшейся жизни. Я из тех, кто долго запрягает, да… Но если уж что-то решаю – то всё… Пиши пропало.
Отодвигаю свой кофе подальше от разложенного на столе плана коммуналки. Здесь восемь комнат,
– Да… Слушаю.
– Что… с… моей… картой?
– С твоей? Я не знаю. А одну из своих ненужных я, кажется, вчера аннулировал.
– Какой же ты козёл, Казак! Это были мои деньги! Мои… Я их заработала!
– Чем, прости?
– Тем, что терпела тебя целых пятнадцать лет! Ложилась под тебя, озабоченного урода! И дочь тебе родила, может, ты забыл?! А потом таскалась с ней по врачам и реабилитационным центрам…
О, эту песню я слышал много раз. Ничего нового.
– У тебя всё?
– Ты не можешь лишить меня моей жизни!
– Жизни – нет. Что ты, Наташ, мы же цивилизованные люди. А вот отлучить тебя от кормушки мне вполне по силам. Ты сама настояла на том, чтобы подписать брачный контракт.
– Так хотел папа! Я была юной и ни черта не соображала!
– Кто ж знал, что с тех пор всё настолько изменится, правда?
И тут мне действительно надо сказать большое спасибо тестю. Когда мы поженились с Натальей, я был студентом без гроша в кармане, а она – избалованной дочкой чиновника средней руки, довольно прочно сидящего на государственных потоках. Тесть опасался, как бы я не наложил лапу на те активы, что он переписал на Наташку, заметая следы… Вот и заставил нас подписать брачный контракт. С тех пор и впрямь многое изменилось. Наташкины активы были проданы. А потом мой тесть погорел на крупной взятке. Его судили, дали срок, естественно, конфисковав всё, что у него было. А я за это время поднялся. Сделал имя в определённых кругах, разбогател и обрёл влияние.
– Я подам на тебя в суд!
– Это всегда пожалуйста…
– Я уничтожу твою репутацию! С тобой не захочет работать ни один приличный человек!
– Мне уже бояться? А я-то думаю, чего ты звонишь…
– Все узнают, что ты из себя представляешь!
– Пожалуйста. Ни в чём себе не отказывай. У тебя ещё что-нибудь?
– Да пошёл ты! – бросает напоследок моя «любимая» жёнушка и отключается. В ухо льются гудки.
Откладываю телефон, а потом, не выдержав, со всей дури бахаю кулаком по столу. Может быть, я и впрямь законченный урод. Но я действительно не понимаю, какого хрена эта избалованная сучка решила, будто я ей что-то должен. Пока я, как дурной, пахал, та ложилась за моей спиной едва ли не под каждого вхожего в наш дом мужика. Вот почему, собственно, дом я ей всё-таки оставил.
– Ой!
Вскидываю взгляд. Мишель стоит, придерживаясь за дверь. Интересно, как долго?
– Что?
– Это мама звонила, да?
– Угу. Мама… – я выбираюсь из-за стола, подхожу ближе. Сажусь на корточки, чтобы быть с дочкой на одном уровне. – Ты по ней скучаешь?
– Немножко, – отвечает Мишель слишком торопливо, чтобы это могло быть правдой. Твою ж мать! За грудиной тянет привычное чувство вины. Но чёрта с два оно возьмёт надо мной верх. Я и так ради дочки терпел непозволительно долго. Больше просто нет сил. У меня неприятие на физическом уровне. По типу того, как человеческий организм отторгает плохо подобранный донорский орган. – А она совсем-совсем не хочет меня видеть?