Непоправимость волос
Шрифт:
Какой бывает жизнь без неопределенности… Обескураживающей, плотно обтягивающей тело материей, легко порхающей безотчетностью поступков. Жизнь еще может быть островом в океане крови. Ребенком в мути водорослей и тины. Бесконечной мольбой о предоставлении политического убежища на необитаемых территориях. Жизнь может захлебнуться слюной от зависти. Заполнить желчью любой жизнеспособный организм. Выжить и умереть. Продолжиться и закончиться. Может и не может. Она рискует собой и нами, мы рискуем ею и ради нее.
Uttering «child» sounds meaningless.
Не заставляй меня сжигать себя, каждый день, как новое столетие в ожидании тебя, как неопробованную виселицу, которая будет жаждать быть использованной по назначению и неизменно принести пользу и на том свете. Зная, что я ищу тебя, ты так бесполезно заказываешь мороженое в нашем любимом с тобой кафе (когда я найду тебя), и не думаешь обо мне, а думаешь обо мне, но не обо мне, а о некой фигуре, которую ты еще не знаешь, с которой олицетворяешь поцелуи своих губ, влагу на них, на щеках своих.
Мы превратились в аксиому поиска, и в аксиому необходимости поиска, и ненаходимости. В банальность обмана и в блевотину одиночества! Не в «ты» и «я», а лишь в «общение». В две несоединимости. В неслышимость и невидимость. В уход в рассвет. В погружение в недостижимость. В поражение. В сражение. В лицемерие. В смирение. В перемирие. В раны на венах. В вино и измену. В еще одни раны. В раны на любом участке тела. В язву и неизлечимую опухоль. В иронию сновидения. В дни недели. В разделение на разделения. В воскресение и отрешение. Мы превратились и превратимся в разряженный воздух, нехватку такта. В резину. В пятна на простынях. В лучшего человека, который любит всех остальных. И опять мы превращаемся в глыбы грязи и шлама, квинтэссенции грубости и злости, приступы ярости и жестокости, в послания тиранов, в стихийные бедствия, катастрофы, в неуязвимую смерть человечества. В раны на поверхности неуязвимой смерти.
В воде на дне унитаза она видела раздваивающуюся радугу. У радуги были мои глаза, и брови над ними укрывали величие последующих мистерий, к которым она бессознательно готовилась, которым она уже преподносила подарки от сердца, минуя мозг. «Лишь бы она родила», — думал скрипач оркестра, а виолончелисту хотелось копченой телятины с пивом. Компромисс — моя мисс, это лишь компромисс. Не бойтесь. То, что я вам скажу, не покажется вам неудобоваримым. Хочу сделать из вас своего постоянного зрителя, мини-юбку, следующую за звуками моего желудка. Ле-ле-ле-ти… ле-ле-ле-чи себя от воздействия местных религий. Спи, как спят сумасшедшие. Люби, как любят ненавидящие. Стань неврастеником. Общество научилось прощать им все.
МЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ «-:-«О. Т. Ч. А. Я. Н. И. Е
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
И ты уже не тот человек, и я уже не тот человек. Но кто-то из нас обязательно напоминает кого-то из нас. (Смотри, как в литературе…) Но ты мне не говори, что мы умерли. Мы лишь стали дышать иначе. Мы создали новую форму бесформенности. Поэтому ты мне говоришь, что мы будем пытаться звать жизнь, будучи мертвыми, взывать ее прийти к нам, воскресить нас, отделенными от тел душами будем звать. Застревать в грозовых тучах. Я видела пути, которыми ты вводишь в заблуждение ведомых тобой слепцов. Я вводила вакцину тебе в пах, ожидая от тебя непредсказуемой реакции. Топтала твое тело, когда ты спал, и думала, ты представишь, что предстал пред высшим судом справедливости. Но ты посмеялся утром надо мной, назвав дурнушкой. С совсем невыносимым для меня просторечием смешал. А ведь я была красавицей, достойной восхищения.
Ты слушал Echoes и разрезал аккуратно персик, отделял мякоть от кости, накалывал кусочки кончиком ножа и направлял себе в рот. Я досматривала Pierrot Le Fou, готовилась к вечеру, убирала ненужные мне вещи в шкаф. Посматривала на тебя, сидящего в наушниках, едящего персики с вожделенным взглядом в центр потолка. «Пойдем…» — я потянула тебя за руку, когда последний кадр с утренним морем и словами о любви завершил кинофильм. Ты высвободил свою руку и снял наушники. Потом подошел ко мне, взял в руки меня, приподнял и швырнул меня на кровать, я ударилась о ее спинку. Крикнула от боли. Потом ты набросился на меня и принялся разрезать мое тело на маленькие кусочки. Один ты посвятил Веласкесу, другой — Рубенсу, а мои самые красивые отрезки тела ты называл Купидончиками, Софоклом назвал соединение между ног моих, один из самых замысловатых и изукрашенных твоими узорами кусок ты преподнес в дар Колумбу. Я не прекращала дивиться твоему мастерству и изяществу твоих движений. Я не видела никого и не знала о существовании кого-либо, кто бы так блестяще расправлялся с моим телом. С такой фантастичной фанатичностью и фантазией. Я была твоим персиком. О! Что бы ты сделал со мной, из меня, окажись я яблоком для Адама
Тот, кто был мной в момент поглощения снов той, кем была та, которая была рядом с тем, кем был я, облачился в бесцветные одежды и ступил в черно-белый закат навстречу дыму изменения и оставления всего.
Сегодня никто не собирался закрывать окна, жар солнца отпугивал желающих покидать дома и растворяться в дорогах. Ты здесь, а где я?
В тихом дожде за океаном твоя улыбка лучиком далекой бездны трогает поверхности моих ран. В том, что мы не подражаем грубости окружающих, есть наше преимущество. Мы действительно оставили все.
Мы проходили мимо магазинных витрин, где разбросаны были аксессуары и одежда. Мы размениваем свои таланты. Мы приближаемся к катастрофе вдохновения. А в витринах винных ресторанчиков, погребков — распитые и разбитые бутылки, распавшиеся на части бокалы. Во все еще неоформленной витрине будущего кафе стояла обнаженная женщина, уже привлекавшая будущих посетителей. Все, кто проходил мимо, смотрели без изумления, а лишь дрожащими губами (шел снег) бормотали себе что-то под нос. Я наслаждался. Мои оголенные плечи были покрыты не по сезону естественным загаром. Полчища искусных манекенщиц преследовали меня в надежде прикоснуться то к левому, то к правому плечу, и выразить свое восхищение. Хлорка воды, которой я мыл тело, вредило ему, и я перестал мыть тело городской водой, а переселился в места бушующих речных потоков чистой праведной воды на не зараженных муниципальной грязью просторах. Мимо дворов и подворотен, из которых доносились резкие крики используемых женщин и грубо получающих удовольствие мужчин, проходил я. Кто-то кричал мне вслед. Обеспокоено перебирая разные имена, так как я не откликался. Но те, кто звали меня, знали наизусть все имена, на которые я мог отреагировать. Я создавал историю. Придумывал в ней тебя. Из глаз твоих создавал звезды, из слов — ответы на заветные вопросы детства.
Я — пятилетний мальчик, после войны ищущий своих родителей. Иду практически на ощупь, глаза едва различают свет и тьму. Иду на звук колокольного звона. Мне не понятны крики людей, плачущих, взгромоздившись на тела неизвестных мне людей. Мне бы прикоснуться рукой, одним пальцем коснуться материнского тела, открыть бы запах его, всего лишь запах, который бы помог мне найти свою родину. Я с пеплом на голове и гарью в легких брел в сторону света. Это направление, как мне казалось, всегда должно было вести меня к светлым вестям.
Нет сложенных крыльев. Реквием и мечта. Мне пять лет. Я роюсь в тряпье вместе с другими оборванцами. Нахожу яркий женский платок, которым можно укутать мое тело. Греюсь в его ткани. Меня подобрали на дороге, затащили на какой-то обоз. Рядом с на удивление сочной и свежей молодицей посадили меня, ищущего родителей пятилетнего ребенка. В ее руках бутылка со святой водой. Мои детские глаза просят о капле живительной влаги. Ее надменный, но умиротворенный взгляд в мои глаза определяет мои желания. Она подносит горлышко бутылки к моим губам, уже с нетерпением ожидавших наступления момента попадания жидкости внутрь. Вода была сладкой, как молоко с медом. Меня бросало в жар, когда ладони молодой женщины, поившей меня водой, прикасались ко мне. Хотелось уткнуться в грудь ее лицом и не расставаться с ней. Говорить ей, что я ищу маму, и, может быть, ей удастся вспомнить, что именно я был ее памятью, которую она потеряла после очередной контузии. И ей удастся меня убедить в том, что именно она была ею, моей матерью, которая именно тогда, падая на груду трупов, теряла слух и память, и мои просьбы не покидать меня, когда она выкрикивала, будто прощаясь со мной навсегда, мое имя. Она принялась укутывать меня, почувствовав, что я горю, уложила среди мешков с зерном и лохмотьями старой одежды, растирала щеки мои, прижималась к моему лицу всем своим телом. Обнимала меня, просила покрыться испариной. Я читал на ее лице любовь ко мне, ее неузнанному сыну, со своими сокровищами в душе, которые хранятся лишь для нее, мамы моей. А в ее тепле я чувствовал приближение волнительного и зыбкого ощущения возрождения моего естества. Как будто я находил нечто большее, чем мать. Но еще неизвестным для меня оставалось, где находился мой отец, жив ли он, пощадили ли его военизированные части противника, сопротивлялся ли он? Знал ли он мою маму, так неожиданно потерявшую меня, как память, потерявшуюся во мне, нашедшем ее, не знавшую, и до сих пор еще не знающую, кем она является для меня. Обоз то и дело останавливался в каких-то зарослях, пережидая бомбардировки. Я все сильнее прижимался к моей маме, она укрывала меня теплом своего тела, своего голоса, искаженного непосильными ранениями, издававшего слишком часто отчаянные крики боли и ужаса. Я жалел ее, лихорадочно перебирая в памяти моменты, когда нам было всем вместе спокойно, когда наша семья была счастлива. Мне хотелось говорить: ничего, мамочка, все обойдется. Но слова превращались в нераспознаваемое бормотание, в скрежет зубов. В невольное слезовыделение. И лишаясь голоса, я лишь крепче впивался в руки матери моей, как будто я уже все сказал, и осталось всего лишь прочувствовать все до конца, все частички чувств, заложенных в моих словах. Ведь я был человеком, из плоти и крови, материнской. Были ли минуты, когда я терял свою уверенность в своем человеческом происхождении? Лишь близость лишних звуков, навещавших меня сезонами ночных кошмаров, нарушали мой покой и обрекали поиск на тщетную игру воображения, инициированного не человеческой природой… Я становился монстром!