Непоправимость волос
Шрифт:
Сарказму — нет! У вас паранойя. Рисковый вы человек. Бесконечно очаровываете меня и покидаете каждый раз, когда я прижимаюсь щекой к вашей груди. Мокрая, бежала за тобой, уходящим, оставляющим меня в беспомощности, не церемонясь со мной. Однако все было не так. Ты лишь не хотел ранить меня. Спасал меня от себя и себя. Ты терял энергию. Я была юридически не права, претендуя на часть ее.
Я влюблялся во всех, но в тебя не смог. Ты взяла и взглядом убила попытку всего лишь влюбиться. Ты — проектор. Ты решила истерзать мои ненависти и любви к некурящим женщинам. Что-то всегда остается неразрешенным и частично эротичным. Я в душе радостнее тебя раз в двести или миллион!
Пригласить ее что ли на съемки, для участия в фотосессии? Пьяный человек способен перевернуть на мгновение мир. Может ли он сделать мир вечной войной, или его засасывает неопределенность конвульсий его мозжечка, последней инстанции?
На границе опять допрос! Спрашивали, сколько лет я живу без отца, во сколько лет меня родила мать, и не пришлось ли при этом прибегнуть к кесареву сечению. Спрашивали и удивлялись тому, как быстро я давала ответы. Потом ответы долго проверяли, копались в базах данных и купались в банных ваннах, в реестрах, ресторанных меню и архивных записях. Мне было восемнадцать лет от роду, и родилась я в рубашке. Я никогда не знала своего отца, но знала, что больше всего на свете я хочу найти такого же человека, как он, и стать его возлюбленной, лежать у его изголовья и подчиняться его капризам. Читать ему свои безграмотные стихи и наслаждаться его смехом, которым будет сопровождаться это чтение.
Потом еще меня в другой стране заставляли пройти стоматологический осмотр на случай провоза взрывоопасных веществ под видом обычных пломб в зубах. Мне распотрошили рот, и я потеряла былую красоту лица, когда были изуродованы мои ровненькие и беленькие зубки, которые раньше подчеркивали классические изгибы носа и положение губ, легкую и естественную опухлость щек и мои беспокойные ровные волосы.
А еще меня спрашивали, как бы я хотела назвать своих детей, не зная, что я бесплодна, и что сама рождена бесплодной женщиной. Не зная, что у меня у самой нет имени.
А когда у меня не оказалось при себе формы, подтверждающей правильность работы кишечника, все чаще требуемой на границах, меня завели в полуосвещенную комнату два контроллера и попытались отобрать у меня самое дорогое, что было у меня тогда, камушек аметист, в котором отражается будущее. Мне пришлось сделать вид, что я готова отдаться их грязным помыслам и удовлетворить их постоянно грязные насильнические желания, и, когда они расслабились, я устроила выяснение их будущего и кричала им в уши громом Харибды и впивалась в глаза их змеями Горгоны.
Я вышла одна, переодевшись в их одежду, размеры которой мне не подходили, но меня приняли за новенькую, которой еще не подобрали амуницию. Мне даже подмигнул командир. Все оказалось так просто.
Я добралась сюда, стряхиваю с себя пыль дороги. Меня действительно чуть не расстреляли по пути из синагоги в минарет. А католик воткнул шип в мою грудь.
Еще в чужой стране меня почти пытали, чтобы выпустить за свои пределы. Им во что бы то ни стало, необходимо было узнать, какие мои самые сокровенные мечты, а в последний раз в медицинском кабинете проверяли, девственницей ли я была. Слишком уж специфическими были законы этой страны. И присутствие плевы их обрадовало. Но я была пограничной девочкой. Занималась сексом таким образом, что умудрялась сохранять свою неприкосновенность. В особенности, мне нравился ты, к которому я приезжаю из разных стран и с кем в какой-то неподдающийся исчислению временными единицами
10:49 — я вхожу в гостиницу. Ты оставил мне ее адрес еще до того, как собирался куда-либо уезжать. Ты говорил об окнах, выходящих на оживленную улицу, о последних этажах. Но в гостинице их оказалось всего семь. Я предопределила, что было бы идеальным остановиться в однокомнатном номере на последнем этаже. Тебе так захотелось бы. Мне показалось. Это где-то в Берлине. Я ехала в такси, таксист знал эту гостиницу, его тетя проживала на той же улице в очень старом доме. Про гостиницу, в которую мы ехали, ходили слухи, про нее рассказывали необычные истории, и мне верилось, что каждая из этих небылиц была связана с тобой.
11:03 — я вошла в номер на седьмом этаже и почувствовала твой запах, иллюзорный и воображаемый. Обоняние вспомнило, как пахнешь ты, как ты благоухаешь, и как пот смешивается с твоим дезодорантом и одеколоном твоим, и пропитывает твою постоянно сырую, но не затхлую, а по-своему свежую одежду. Внутри я боролась с собой тогдашней, которая начинала побеждать меня и тянуть к открытому в последствие настежь окну, чтоб броситься вниз, и никогда больше не истязать себя воспоминаниями. Тогда я была на все и ко всему готовой девочкой. Сложной, но твоей. До конца, и без тебя. Тогдашняя я сражалась со мной сегодняшней, сиюсекундной мной, подпорченной расставаниями с самыми дорогими на свете ощущениями, призывающими быть, и не сожалеть ни о чем. Я сейчас была сильнее себя.
11:18 — теперь я растянулась на постели, такой же сырой, как и тогда, в Венецианском дешевом пансионе, где в первый раз мы занялись тем, что мы еще не называли любовью. Потом взглянула на задернутые шторы и слабый пасмурный проблеск солнца. Лицо застывало на узорах штор, незатейливых цветочках, не для подарков, не для букетно-конфетной эйфории маленьких девочек и юношей повзрослее. Делаю выводы. Чем займусь. Куда направлюсь. Буду ли заказывать вино сегодня и напиваться, осознавая, как далеко ушли годы и как долго они еще будут царствовать в моем сознании, призрачными вспышками озаряя память, и все более пугая меня своим отдалением.
12:16 — задумываюсь о времени. О минутах, которые обозначены безжизненными цифрами, даже не несущими какой-то символичности своими сочетаниями. Или именно им я должна быть благодарна за бесконечность переживаний, которые объединяют меня с их кристалличностью, и позволяют им становиться родными, неотъемлемыми знаками. Постель отвергает меня. Ноги коченеют. Я растираю их ладонями. Совсем не по-летнему в комнате. Она хранит чью-то промозглость. Может, твою. Может быть, ты лежал на этой же постели и думал о чем-то совсем далеком от меня, не обо мне, не о нашей истории, которой для тебя, возможно, вовсе не было. Ты посвящал себя миру более просторному и необъяснимому. Ты сам мог лишь догадываться о его влиянии на меня, но сам иногда даже превращался в его повелителя, в движущую силу событий.
12:17 — бессонная остаюсь я в плену своих несбывшихся желаний.
12:18 — дождь.
12:19 — я встаю, надеваю плащ, открываю дверь, закрываю, спускаюсь по лестнице, оказываюсь в холле гостиницы, выхожу на улицу, поднимаю голову вверх, ощущаю капли на лице, и вижу серое небо, и начинаю ждать ночь.
Изменчивость времени и изменение климатических зон влияли на мою чувствительность. Забыв о природном и астрологическом времени, я сижу в парке возле ратуши.
Я — семь, я — есьм. Я — майская яма, яма мая. Я — смесь … семени … с именем. Приглушенный гулом автострады.