Неповиновение (Disobedience)
Шрифт:
***
Идя домой, Довид думал об Эсти, которая сейчас готовит. Он думал о том, что чем ближе Шаббат, тем громче тикают для нее часы. Он думал о Ронит и об абсурдных вещах в ее сумках – кроссовках для бега, штанах с завязками на поясе, мобильном телефоне и электронной книге. Он думал о том, как странно, что они были вместе. И о том, как, с другой стороны, нисколько не странно.
Он помнил, какой план когда-то был у них втроем. Ронит связывала их словами. Она говорила:
– Или мы все уезжаем, или мы все остаемся.
Она заставляла их повторять. В этих словах была ярость и уверенность. «Или мы все уезжаем, или мы все остаемся».
А в конце концов она
В доме ее отца, перебирая очередную кучу бесполезного хлама, уже позабыв свой утренний сон (хотя мы знаем, что сон – одна шестидесятая пророчества), Ронит все еще не понимала. Но Довид знал: она поймет.
***
И был вечер, и было утро, день шестой. И когда солнце зашло, был Шаббат. Я почти пропустила его. Довиду пришлось прийти в дом моего отца и найти меня. Я яростно разбиралась с черными мусорными пакетами и упорядоченными грудами вещей, которых становилось все больше. Несмотря на напоминание Хинды Рохел, я совсем забыла о важности заката.
Стоя в дверях, Довид постучал по часам, улыбнулся и кивнул в сторону солнца, которое находилось низко над горизонтом.
– Пора, - сказал он. Он выглядел как-то по-другому. Мне вспомнилась игра, в которую мы играли, когда были детьми, когда мы притворялись, что разные люди были разных цветов. Мне почти захотелось спросить, какого я цвета.
***
Выбирая одежду на Шаббат, я думала о Хартогах. Они мне никогда не нравились, даже когда я была маленькой – он как-то смешно пахнул, а она носила шубы, из-за которых я чихала. Когда я выросла, я поняла, как они влияли на общину – неприязнь, переросшая в настоящую ненависть. Они богатые. Это не преступление, конечно. Но в мире ортодоксальных евреев северо-западного Лондона деньги могут означать власть. Они могут повлиять на выбор учебного плана в школе, выбор раввина в общине; они могут поддержать один магазин, разрешив ему подрезать другой, чтобы тот разорился. Деньги означают спонсирование только тех образовательных программ, в которых, хоть этого и не написано в глянцевых брошюрах, женщинам нельзя учить Гемару. Деньги означают спонсирование таких людей, как тот парень на улице Нью-Йорка, который раздает листовки и завлекает. Все это, как и многое другое, Хартог делал.
К миссис Хартог, Фруме, у меня была особая ненависть, не сколько деловая, столько личная. Было время, когда я проводила у них каждое воскресенье. Мой папа разбирал дела в Бейс Дине, еврейском суде, до вечера, у домработницы был выходной, и я ходила к Хартогам сидеть там рядом с их состоятельностью и делать уроки. Фрума давала мне обед. Обеды получались у нее не очень. Ее пределом был сухой хлеб из холодильника и сыр. Она носила цокающие каблуки по дому, даже когда готовила еду, и всегда говорила мне, хорошо ли я выглядела. Чаще всего нет.
Что я ненавидела больше всего, так это то, как она говорила о моей маме. Например, «Ронит, твой маме не понравилось бы, что ты так ешь», или «Ронит, твоя мама не хотела бы, чтобы ты так громко кричала». Уже тогда я не верила тому, что говорила, и уже тогда это не вызывало у меня чувства вины.
Итак, ужин с Хартогами, и я на нем – незваный, неожиданный гость. Я выбрала облегающую синюю юбку с длинным разрезом с одной стороны и чувствовала решительное ликование.
***
Шаббат вошел в дом Эсти и Довида в сумбуре маленьких забытых деталей, вроде проверок, выключена ли плита, включена ли духовка. Я в этом не участвовала; этим процессом руководили Эсти и Довид, напоминая мне детей, играющих во взрослых, пока родителей нет дома. Я была зачарована происходящим; давненько я не наблюдала, как кто-то
***
Мы пошли к дому Хартогов. Я помнила его прекрасно: грандиозный, прячущийся за деревьями, расположенный на улице с другими большими домами. Все в нем было какое-то слишком большое: двери были выше, чем нужно, цветочные горшки по обе стороны двери были огромными, дверной молоток с головой льва – в два раза больше чем кулак.
Интересно, что Хартог пытался таким образом скомпенсировать. Я подумала об этом, а это значит, на моем лице была ухмылка, когда он, суетившись, подошел к двери – она все еще была на кухне. На нем был дорогой темный костюм с жилетом - сделанный на заказ в попытках скрыть выступающий живот, - и темная кипа, из-под которой виднелась лысина. Он слишком сильно пах дорогим лосьоном после бритья.
Удивительно, но сначала он будто меня не узнал. Он на мгновение посмотрел мне прямо в лицо, как будто думал, что, должно быть, меня знает. Или, возможно, чтобы убедиться в своей ужасающей мысли – я женщина, я не какой-то уважаемый раввин. Он сказал:
– Гуд Шаббос, Довид и Реббецин Куперман.
Д-р Файнголд наверняка назвала бы это отрицанием: он защищал свой разум от неприятной правды.
Итак, я протянула руку и сказала:
– Д-р Хартог, Вы, возможно, не помните меня. Я Ронит, дочь Рава.
Как будто мы познакомились однажды на вечеринке. О Боже. Если бы я прошла через все это, через все эти тридцать два года, только ради этого момента, то этого бы того стоило. Мужчина подпрыгнул. Он буквально подпрыгнул, как будто из моей руки исходил электрический ток. Я как будто слышала шипение и чувствовала запах паленых волос. Его лицо стало каким-то желтым. Он несколько раз открыл и закрыл рот, двигая мохнатыми бровями, как будто они пытались сползти с его лба. Он сказал:
– Рон… Э-э… Рон… Э-э… Мисс… Э-э… Мисс Крушка. Я не, я не… Я имею в виду, я не, я не, Довид не…
И он остановился. Он посмотрел на меня, потом на Довида. И я клянусь, я клянусь, из кухни не было ни звука, но он неожиданно сказал:
– Иду, дорогая!
И оставил нас стоять в дверном проеме.
Наступила тишина. Мы втроем стояли в куртках в просторном помещении с аркой возле входа. Из кухни доносилось какое-то бормотание. Довид выглядел ужасно виноватым. Эсти прошептала:
– Может, нам стоит уйти?
И я ответила:
– Думаю, все только начинается, не правда ли?
Эсти и Довид слегка улыбнулись, как тогда, когда мы были детьми. Мы сняли куртки, оставили их на одной из покрытых бархатом скамей рядом со столом из зеленого мрамора, прошли в гостиную и стали ждать. Все было точно таким же, как я помнила. Комната была красной: бордовый ковер, алые обои с повторяющимся золотым узором, темно-малиновые занавески. Огромные зеркала по обе стороны от мраморного камина, украшенные золотым узором, большие хрустальные урны на каминной полке и подоконниках, масляные картины в версальском стиле, не оставившие почти ни одного дюйма на стене открытыми – изображены на них, конечно, были цветы, а не обнаженные женщины, но такой стиль все равно говорил, что миссис Хартог воображала себя Марией Антуанеттой.