Неповиновение (Disobedience)
Шрифт:
Открывая глаза, он понял, что Хартог ожидал ответа. Он говорил про… хеспед? Нежный голубой щупалец дотронулся до его левого глаза. Довид заставил рот говорить, отметив его резиновую эластичность.
– Хеспед? Да, конечно. Я не думал…
Хартог был прав. Похороны были чем-то тихим и приватным, как положено. Кости и кровь должны вернуться в землю, как только душа покидает их. Но для такого лидера, как Рав, необходим хеспед в конце тридцати дней скорби. Должны собраться все, знавшие его,чтобы восхвалить и превознести его память.
– Разослать приглашения? – спросил Довид. Он бросил взгляд на стулья за перилами. Он хотел предложить сесть, но не знал, не сочтет ли Хартог это неуважительным по отношению к памяти Рава. Ледяные пальцы
– Предоставь это мне, Довид, - улыбнулся Хартог. – Не стоит себя этим утруждать. Но есть кое-что.
Хартог сделал паузу. Голубой щупалец пробрался ко второму глазу и издавал скрипящий звук, дотрагиваясь до него. Звук был тихим и тошнотворным. Хартог будто не замечал его.
– Довид, ты должен произнести речь. – Довид молчал, поэтому Хартог продолжил. – Ты должен выступить на хеспеде.
– Я не… - начал Довид. – Я недостаточно подхожу для этой роли. Кто-то из гостей выступит, не так ли?
– Совершенно верно. Но тем не менее, как ты прекрасно знаешь, ты должен дать речь.
Довид схватился за перила. Холодный щупалец сильнее схватил глаз. Глаз был хрупкий, покрытый льдом. Довид произнес быстро:
– Нет. Не думаю. Будет много других…
– Никто из них не знал его так, как ты, Довид, - улыбнулся Хартог.
Довид почувствовал тошноту. Сделав два медленных глубоких вдоха, он неподвижно смотрел на темно-красный ковер под ногами. Казалось, это занятие отвлекало его от давления в его глазах, и он чувствовал небольшое облегчение. Все еще глядя вниз, он сказал:
– Я не Рав. Эти люди…
Хартог перебил его:
– Эти люди хотят непрерывности. – Хартог поджал губы и подошел на полшага к Довиду.–Я правда не понимаю, почему такая простая просьба кажется тебе проблематичной. Рав, да будет благословлена его память, ушел. Для общины, может, это и шок, но мы с тобой знаем, что это ожидалось последние несколько месяцев. Ты не можешь, несомненно, быть удивлен, что сейчас с тебя спрашивают эти обязанности. Пора принять помещенную на твои плечи ответственность. Мы не можем без Рава.
Довид опустил голову, схватившись за шею от боли. Леденящий щупалец надавил на глаз, висок, щеку и шею. С громким хрустом щупалец проник внутрь. Его глаз будто раздробился на кусочки. Его поле зрения пересекали белые линии. Кобальтовый завиток гладил то одну сторону лица, то другую, с каждым разом разрезая мышцы и нервы все тоньше.
Речь Хартога казалась медленной, а его черты – напряженными и странно искаженными. А, подумал Довид, снова оно. Мерцающие желтые пятна заслонили лицо Хартога, пока цвет не стал настолько сильным и ярким, что были видны только его глаза. Довид почувствовал в ушах коварный желтый стук.
***
Довид раньше проходил через подобное. Это началось, когда ему было тринадцать, в год его бар-мицвы. Головные боли, которые ранее томились под поверхностью, начали распускаться, одна за другой, принося с собой целый оркестр цвета и тошнотворную яркость.
Рав был на бар-мицве Довида в Манчестере, говорил с ним один-на-один примерно час, спрашивал его об учебе и проверял его знания. А летом, когда учебный год закончился, Рав предложил родителям Довида отпустить его провести время в Лондоне и поучиться с дядей. Довид понимал, что это значит. У Рава было еще семь племянников, и он был на бар-мицве каждого, но никого не пригласил в Лондон на лето. У Рава не было сыновей, только дочь. Он был большой знаток Торы; ему важно было иметь наследника, кого-то, кому он передаст свои знания.
Довид понимал, что его подготавливали, что этот выбор – особая честь. Он очень старался. По утрам Довид проводил четыре или пять часов за длинным столом из темного дерева в кабинете Рава, и там они учили Гемару; Рав объяснял ему сложные слова или понятия тихим низким голосом, а запах кедрового дерева и старых книг щекотал Довиду
Ей тогда было восемь лет, и она была слишком энергичная и буйная для тихого дома Рава. Этот дом был местом для медитации и размышлений, ну, еще для дебатов насчет слов Торы. Ронит, казалось, не понимала, что повышенный голос и страстные споры должны быть разрешены только для вопросов по Торе, и что в других ситуациях они были неприемлемы. Она выкрикивала каждую мысль, что приходила ей на ум. «Я голодная!», «Я устала!» или «Мне скучно!». Последнее случалось чаще всего. Она не могла развлечь себя сама, и как только она обнаружила, что Довид принимает участие в ее играх, она отказывалась играть без него. Она придумывала игры, в которых она всегда была героем, а Довид – негодяем или лучшим другом. Он был Ицхаком, когда она была Авраамом, радостно поднимая над ним линейку вместо жертвенного ножа, пока Божий ангел не останавливал ее руку. Или он был Аароном, а она, будучи Мойше, ударяла палкой по скалам, а после хмурилась на них, поскольку они не произвели воды. Или он был Голиафом, а она, как молодой пастух Давид, кружила, подбирая камушки и складывая их в носовой платок. В этом случае, спустя какое-то время ей казалось, что роль Голиафа лучше, и играла за обоих, сначала изображая евреев, а затем становясь их бесстрашным защитником. Весь полдень, изучая в комнате Гемару, Довид слышал, как она кричала:
– Тебе никогда не победить меня!
И отвечала самой себе:
– Нет, Голиаф, я покараю тебя и отрублю тебе голову!
Во время одной из таких игр у Довида впервые случился такой приступ. Боль гудела вокруг его головы с утра, пытаясь приземлиться. Лежа неподвижно на кровати, он отгораживался от нее тенью и тишиной и стакан за стаканом пил воду. Но Ронит вытащила его навстречу ослепительному полдню. Она должна была быть Гидоном, а он – одним из неверных солдат, покидающих войско, не дождавшись последней битвы. Он стоял, ожидая ее команд, и чувствовал, как боль опускалась ему на плечи,прежде чем перейти на шею, а потом в череп, словно чернильное пятно, просачивающееся на бумагу. Его череп, мягкий и тяжелый, начал разрушаться. Вся жара этого дня сконцентрировалась в одно лучистое, раскаленное добела пятно над его левым глазом. Трава, яблони, гортензии стали болезненно яркими, цвета были слишком насыщенны и тошнотворны. Неожиданно Ронит окружил рой фиолетовых искр с металлическим вкусом, летающих словно угольки. Ловя воздух ртом, он упал.
Они переживали за него. Ронит побежала звать на помощь. Уборщица уложила его в кровать. Прохлада подушки поглотила его ледяным спокойствием; ему хотелось облизнуть его, как мороженое, но он не мог шевельнуться.
На следующее утро, проснувшись, он увидел у своей кровати Рава, неудобно пристроившимся на стуле в маленькой комнате. Теперь Довид понял, что, возможно, Рав боялся за его здоровье. Будучи ребенком, Довид чувствовал себя униженным в его присутствии, стыдясь слабости своего тела. Его мысли были хаотичными, даже в то утро. Банка слив была отставлена в сторону, а Гемара закрыта. Довиду было интересно, кто это сделал, но не мог сосредоточиться на этом вопросе; его внимание занимали мелкие детали. Он замечал невероятную голубизну вен на руках и запястьях Рава, маленькую полукруглую паутину, застилающую угол окна, белую отметину на левой штанине Рава. В то утро они учились только один час. Рав вел занятие медленнее обычного, осторожно спрашивая Довида, все ли он понимал.