Неповиновение (Disobedience)
Шрифт:
***
За четыре часа я нисколько не приблизилась к решению. Я уже хотела позвонить Довиду, но он бы даже не понял моего вопроса. Кроме того, когда я говорила с ним раньше, казалось, он не очень твердо понимал, что происходит. Я тогда подумала о людях в Англии – людях, которых я, возможно, захотела бы увидеть. Я спросила у него о нескольких: о его братьях, о нескольких девочках, с которыми ходила в школу, и об Эсти. Он как будто даже не услышал, что я сказала имя Эсти. Я не переспросила – скорее всего, она уехала вскоре после меня.
Он посвятил меня в некоторые события из его жизни. Последние пару лет он работал помощником моего отца.
– Ну что, Довид, получается, ты будешь следующим
Последовала долгая пауза.
– Нет, - сказал он. – Нет, я не могу. Я не… Мы не… Мы не хотим.
– Мы? – спросила я. – Твоя жена тоже этого не хочет?
– Моя жена? – Как будто он никогда не слышал, что это такое. – Нет, просто мы не… Я не… Я не хочу.
Он перевел тему на семейные новости. Думаю, он просто скромничал. Еще не пришло время озвучить его амбиции. Люди, едва знавшие моего отца, вероятно, все еще вслух сокрушаются о его уходе. А я… Я не могу даже представить перед собой его лицо. Мы не разговаривали шесть лет, и это был просто краткий звонок перед Рош ha-Шана, так что не то чтобы мне не хватало его компании.
Довид рассказал мне о последних месяцах папы. Месяцах кашля и рвоты, слизи и крови. Он всегда был худым, никогда не был сильным, даже когда он был молодой. Иногда после трудного дня он сидел в кресле в нашей гостиной, большим и указательным пальцами нажимая на переносицу, где обычно находились его очки. И его руки были такие белые, а вены на руках – голубые. Иногда, когда я видела его таким, мне почти казалось, что он мертв, и тогда я тянула его за пальто, и он открывал глаза и бормотал что-то на идише, чего я не понимала, но было понятно, что он не злится.
Даже когда я была подростком, и мы начали спорить о сущих мелочах – какую я носила юбку, как я смотрела телевизор в «Диксонс», думая, что меня никто не видит, как я начала ждать три часа между мясом и молоком вместо шести – даже тогда я выдыхала с облегчением, когда он открывал глаза. Я думаю об этом, и чувствую грусть, и сожалею. И я думаю о том, как эти последние месяцы были также месяцами ожидания. Но он не позвонил. Он не попросил меня приехать. Когда я думаю об этих вещах, в горле образуется комок, а в носу начинает щипать. Тогда-то я и звоню подруге, чтобы рассказать ей о Фантастической Идее О Бруклинском Гардеробе. Потому что я не собираюсь оплакивать его.
***
В конце концов, я взяла все – юбки, блузки, свитера, кеды, сапоги, брючные костюмы, пижамные штаны, даже вечернее платье. Я подумала: лучше иметь все варианты, лучше не привязывать себя к чему-то одному. Лучше иметь оба наряда – и тот, что говорит: «Я пришла с миром», и тот, что говорит: «Пошли вы». Ведь кто знает, что мне понадобится сказать в этой ситуации? Другими словами, я взяла с собой в аэропорт JFK три гигантских чемодана. Ладно, я восемнадцать лет спорила с одним из величайших знатоков Торы нашего поколения, так что смотреть свысока на работников авиалинии меня не затруднит.
Весь полет я спала. Мне снился странный сон, куча изображений, из которых только одна часть была яркой, когда я проснулась. Мне снился Довид, каким я знала его, когда была маленькой, когда он оставался у нас на летние каникулы. Мне снилось, как он сидел за разваливающимся столом в своей комнате и учился. Стол наклонялся в одну сторону, если его не прислонить к стене и не придерживать рукой. Мне снился этот стол, о котором я не думала уже много лет. Мне снилось, как Довид работал за этим столом, и мы ругались, я и он. Хотя я не припомню, чтобы когда-нибудь ссорилась с Довидом. Я все кричала и кричала, а он говорил мягко; я не могла разобрать, что. И неожиданно я знала, что если открою ящики стола, то все пойму. Он попытался меня остановить, но я его оттолкнула. Открыла ящики, и из них посыпались гортензии, букет за букетом. Я
***
Скотт однажды сказал, что мы принадлежим трем местам: месту, где выросли, месту, где ходили в колледж, и месту, где находится человек, которого мы любим. Я бы добавила к этому списку четвертый пункт: место, где мы впервые обращаемся за профессиональной психологической помощью. По любому раскладу, я принадлежу Нью-Йорку больше, чем Лондону. Я училась здесь в колледже, Д-р Файнголд здесь. Если заменить «человек, которого мы любим» на «человек, с которым мы занимаемся сексом», тогда Скотт тоже здесь. Конечно, это не мешает американцам предлагать мне «чашечку чая» каждый раз, когда они слышат мой акцент, но все равно. Я – Нью-Йоркер.
Хотя, исходя из этого вычисления, Лондону я тоже принадлежу. Что кажется чем-то нереальным. Я взяла такси к дому Довида, и когда мы проезжали самый центр северо-западного Лондона – Финчли Роад, Хэмпстэд, Голдерс Грин – я замечала все больше и больше знакомых мест. Пекарня, где готовили лучшие в мире замороженные торты – розовый, желтый и белый. «WHSmith», где я часами после школы читала запретные журналы. Дневная школа Сары Рифки Хартог пряталась за соснами, но я все равно знала, что она там. Я не испытывала никакого удовольствия, не чувствовала ностальгии. Я скорее ощущала себя завистливым туристом, глядящим на Англию холодным и непрощающим взглядом. Нет, не на Англию я так смотрела. На евреев Англии. Я ничего не имею против Англии, хоть не так уж и много ее видела, когда жила здесь. Но то, какие здесь евреи… Хочется переворачивать столы и кричать.
В Нью-Йорке у меня есть друзья-евреи. Не ортодоксальные евреи, а образованные,умные, умеющие выражать свои мысли евреи. Те, кто объявляет «Нью-Йорк таймс» бойкот, потому что считает, что она против Израиля, или выступает против Франции, или пишет еврейские стихи, или говорит умные вещи на телевидении о еврейской точке зрения о чем-либо. Кто никогда не чувствовал бы вину, а тем более, отрицание, касательно еврейской точки зрения о чем-либо.
В общем и целом, в Англии таких людей не встретишь. Конечно, есть какой-то чудак из «Мысли дня» на радио ВВС, вещающий какую-то банальщину «от наших мудрецов». И конечно, есть целая бригада ненавидящих самих себя и скандирующих «Израиль – зло». Но в Англии не увидеть, как еврейский народ принимает активное участие в культурной и интеллектуальной жизни страны, потому что хочет говорить, писать и думать обо всем еврейском. И который уверенно знает, что не евреям тоже будет интересно то, что они говорят. Который не боится использовать еврейские слова, упоминать еврейские праздники или традиции, потому что они знают, что их читатели поймут, о чем идет речь. Тут такого нет. В этой стране как будто порочный круг, в котором взаимодействуют еврейский страх быть замеченными и естественная британская скрытность. Они подпитывают друг друга мыслью о том, что британские евреи не могут говорить, быть услышанными, ценят абсолютную невидимость превыше всех других достоинств. Что меня беспокоит, потому что, хоть я и могу бросить религию, я не могу бросить свое еврейство.
Я думаю об этом и вспоминаю некоторых мужчин из папиной синагоги. Профессионалы, в основном, доктора, адвокаты, бухгалтера. Я помню, как они говорили о своих коллегах,которые не были евреями. По крайней мере, некоторые. Они говорили: «Они не понимают Шаббат, эти гои», или «Они считают, соблюдать кашрут – это просто не есть бекон», или «Новая секретарша спросила, не ношу ли я кипу, чтобы прикрыть лысину». Они смеялись над этими ошибками, но никогда не пытались исправить их. Они говорили: «Они не могут понять, им не объяснить. Они не способны на это». Как будто речь шла о детях или умственно отсталых.