Неповиновение (Disobedience)
Шрифт:
Я ничего не сказала. Я прошла на кухню. И в тот момент я подумала: «Что, черт возьми, я делаю?» Я держалась за эмаль раковины осмотрела еду, которая не была кошерной, и посуду, которая не разделялась на молочную и мясную, и на устройства, которыми я пользуюсь в Шаббат. И тут у меня вдруг появилось головокружительное ощущение, будто все эти вещи не принадлежат мне. Мне казалось, что я промаршировала с улицы прямиком в чужую квартиру, и что я никогда раньше не встречала мужчину, сидящего на моем диване. Все было будто как из давнего журнала: чужое, незнакомое
Я знала этот голос.
И он снова сказал: «Ты получила по заслугам, Ронит. Все, чем ты себя утешаешь, это женатый мужчина. Все, в чем ты сильна, это работа. А чего еще ты ожидала?»
Я крепче держалась за раковину, когда сделала вдох и подумала: «Я не слушаю». Я не знала, что сказала это вслух, пока Скотт не спросил:
– Что это было?
Я сказала, потому что это первое, что пришло мне в голову:
– Что ты думаешь насчет того, если я полечу в Англию?
– В каком смысле – что я думаю?
– В том смысле, думаешь, мне стоит полететь?
– А почему нет, черт возьми? У тебя же немецкий проект под контролем, разве нет?
Я уже и забыла про него, про его склонность связывать все жизненные решения с работой. Мне хотелось прокричать: «Ты, идиот, я не это имела в виду», и злость вернула меня в реальность. Я сказала:
– Да, он под контролем. Смысл не в этом.
Думаю, он потом что-то сказал, но чайник начал кипеть, и я не расслышала. Когда я выходила с кофе, я сказала:
– Наверное, поеду. Правда ведь? Я должна поехать домой, увидеть своих людей, сходить на могилу к отцу, все такое.
Он посмотрел на меня.
– Конечно.
Я села на диван рядом с ним и молча уставилась в свой кофе. Спустя время он сказал:
– Чего ты боишься?
И я почти рассмеялась, почти, но все же не совсем. Я ответила:
– Может, того, что он все еще будет там. Все еще не одобряющий. Все еще разочарованный.
Скотт мягко спросил:
– А что, если не будет?
И я почувствовала, как в уголках глаз и в горле собираются слезы, и, чтобы их остановить, я сделала глоток кофе и подумала о плюсах. Я съезжу в Англию, и не будет неловких сцен и сложных разговоров. И я заберу мамины подсвечники. Я почти ощущала, как будто держу их в руках, чувствуя их тяжесть. Мамины длинные серебряные подсвечники, оплетенные цветами и листьями. Я видела, как их использовала моя мама, и как позже каждую пятницу вечером их зажигала я. Я видела их красивую запутанность, и каждый был длиной с мое предплечье, серебро сверкало, тонкий стебель переходил в больший серебряные листья, и подсвечники были достаточно большими, чтобы свечи в них горели двадцать четыре часа, если это было необходимо. Подсвечники, которые я все эти годы не попросила бы у отца, потому что он бы не захотел, чтобы они пребывали в моем грешном доме. Хотя хорошо было бы, если бы они были у меня, здесь.
Я почти рассказала это Скотту, но потом подумала: «Почему ты вообще должен об этом знать? Прошло то время, когда ты
– Ронит, а она будет там, эта девушка, которую ты…
Я улыбнулась, потому что он не мог ошибиться еще больше. Слезы прошли, так и не пролившись, и мне стало лучше. Я сказала:
– Эсти? Нет, не думаю. Она уже давно ушла. В былые времена она была похуже меня.
Он улыбнулся. Я улыбнулась. Мы сидели и пили кофе, как старые друзья.
Позже мы поговорили. Про Англию, про моего отца. Я попыталась объяснить, чем евреи в Британии отличаются от евреев в Америке. Есть такое у Скотта – он делает так, что все кажется очень простым, потому что в его мыслях оно именно такое. Он сказал:
– Он был каким-то важным раввином, твой папа? Написал книгу, основал синагогу. Что будет сейчас?
Я покачала головой.
– Если я знаю эту общину, - я посмотрела на часы, - да, они уже обсуждают, кто же заменит моего отца.
– Сейчас? Когда его еще даже не похоронили?
– О да, особенно сейчас. Это решающий момент. Понимаешь, - я откинулась на стуле, расслабившись и приготовившись читать лекцию, - динамика синагог на самом деле простая, как динамика монархий. Все дело в наследовании. Чем проще наследование, тем все счастливее.
– Они уже выбрали наследника?
– Скорее всего. По крайней мере, у совета есть кто-то на уме. – На мгновение я посмотрела на потолок, размышляя. – Я, конечно, не знаю все так, как знала тогда. Но, думаю, мой двоюродный брат Довид – наиболее вероятный претендент. Хотя… Он не особо уверен в себе. У него нет, ну, знаешь, такого «ва-ва-вум».
– Раввину нужен «ва-ва-вум»?
Я улыбнулась:
– Ты понимаешь, о чем я. Харизма. Навыки общения. Приятный голос. Все такое. – Я сделала еще один глоток кофе. – Но я все же думаю что это будет Довид.
– Как это? Если у него нет харизмы, навыков общения, приятного голоса?
На секунду я задумалась, уставившись в свой кофе. Он послушный. Вот какой Довид парень: тихий, мягкий, делает то, что ему говорят. Они не захотят другого раввина-подстрекателя. Совет захочет кого-то, кем они смогут командовать, кому смогут говорить что делать, кого-то, кто не будет создавать неприятностей. Я улыбнулась. Кажется, родись я мужчиной, я бы все равно не отвечала ни одному требованию.
Он смотрел на меня с наполовину сочувственной, наполовину позабавленной улыбкой. Я вдруг больше не хотела об этом говорить. В конце концов, ради чего я позвонила ему среди ночи? Не ради чтобы горевать с ним, вместе вспоминать моего отца или сидеть на низкой скамье. Я сказала:
– Знаешь, что мне нужно прямо сейчас?
– Что?
Я положила руку сзади на его шею, покрытую щетиной, и притянула к себе. И, поскольку это было так легко, или потому что это было знакомо, или потому что положило конец неловкости, он поцеловал меня в ответ. Он пах точно так же, как я помнила, может даже лучше. И мы приступили к другим простым, знакомым, запрещенным вещам.