Неправда
Шрифт:
Лешка замолчал. Мир начал открываться ему совершенно с другой стороны. Таинственной, страшной и привлекательной. Честная и прозрачная мистика и жизнь Православия оказывалась куда глубже и чище нелепой загадочности эзотериков.
Молча доели они картошку, а потом священник перевязал ему ногу, уже покрывшуюся волдырями. А потом дал молитвослов с последованием ко Святому Причастию с таким напутствием:
– Читать будешь, упаси тебя Боже представлять Христа, или Богородицу, или ангелов. Вникай в слова, а не в образы.
А потом отец Геронтий молча удалился в свою комнатку.
После
И когда уже было далеко за полночь Лешка вновь почувствовал жесткое присутствие небытия.
Вновь начали неметь пальцы рук и ног, затем одеревенели мышцы и тяжесть навалилась на грудь. Каждый вдох давался огромным трудом и стоном. Свинцовая тяжесть век не давала увидеть тусклый огонек маленькой лампадки, висящей перед киотом.
Лешка знал, что это Белиал наваливается на него чудовищной равнодушной мощью, но бес не вселялся в него. Просто давил и давил студента. Как в ту, в первую ночь.
Слова путались в голове и Лешка никак не мог вспомнить - что велел читать ему отец Геронтий.
Он собрался с силами и стал молиться от самого себя: "Господи Боже! Ты моя защита, прибежище мое! Только на тебя я уповаю. Защити меня от ночного ужаса, от ночных стрел бесовских, от заразы бродящей. Будь мне щитом, ибо Истина Ты! Ангелы Божии! Охраните меня своими крыльями от смерти, от дракона, аспида и василиска. Несите меня к Господу, чтобы не споткнуться мне на этом пути!".
От этих слов ему чуть полегчало, бремя давившее на него ослабло, и Лешка смог приоткрыть глаза.
Он находился в каком-то сарае, дырявые стены которого пронзали солнечные лучи. Невыносимо пахло гарью и чьи-то голоса слышны были снаружи:
– Как же это, и не услышал никто?
– Проснулися, а дом-от вовсю полыхает уже.
– Ой, лихо, лихо...
Лешка, стараясь не шуметь, подошел к стенке и прильнул к тоненькой щелочке.
Гарью и дымом несло от обугленных стен дома отца Геронтия. Воздевала к сумрачному небу почерневшую трубу свою печь, обгорелые рамы окон, точно кости скелета, молча втыкались в Лешкину душу.
Во дворе стайкой чирикали бабушки в одинаковых черных платочках:
– Поди пожгли яво?
– Да хто?
– Бають, батюшка-то какого-то нвалида подобрал в лесу, поди бёглый, с турмы?
– Он, поди и пожег?
– Дак за што?
– Иконы наворовал, по телевиздеру трындели, что мафья така есть, иконна. Ездють по деревням, иконы ворують.
– Ох, ты, господи... Участковый-то што сказал?
– Сказал ни чо не лапать, да в район поихал, за подмогою.
– А батюшка што?
– Дак што... эвон лежить под простынью.
Лешка отшатнулся от стенки сарайчика, а находился он, несомненно, в нем, и только сейчас заметил, что руки его и одежда, испачканы запекшейся, черной кровью.
Он оглянулся в отчаянии и увидел топор, с налипшими к лезвию волосами и чем-то еще буро-белым.
"Боже мой!" - мелькнула отчаянная мысль - "Боже мой, что я наделал-то опять!" Он закрыл лицо ладонями и чья-то рука легла ему на плечо.
Вздрогнув, Лешка открыл глаза и увидел... отца Геронтия!
– Что стонешь? Приснилось что плохое?
И только после этих слов Лешка понял, что он лежит там же где и лежал, на узенькой кровати, под пестрым лоскутным одеялом, и все это был лишь дурацкий сон.
– Весь в поту... Что нога болит?
– Нет, батюшка. Бог с ней, с ногой. Приснилось дурное.
– Лешка помолчал, а потом добавил - Будто убил я вас и дом спалил.
– Сон ерунда. Не верь снам.
– Ласково ответил ему священник.
– Однако вставать пора. Тебя Господь ждет.
17. 12 мая 1994 года. Четверг. Россия. Город Киров.
Ранняя электричка лениво шлепала мимо дачных участков.
Лешка сидел у окна, прислонившись разгоряченным лбом к холодному стеклу.
Впереди его ждал самый тяжелый день из всех бестолковых и умных, удачных и неудачных, запойных и трезвенных дней его короткой несуразной жизни.
Впереди была его Голгофа.
Вестник смерти, он нес страшное известие о гибели друзей. Он не представлял - что он сможет сказать сыну Оли, или Мишкиным бабушке с дедушкой, или родителям Ани.
Но он знал, что это необходимо ему сделать.
Но страха перед неизбежным наказанием не было, была светлая печаль и решимость. Он понимал, что без покаяния перед родными тех, кого он убил - намеренно ли, случайно ли, - прощения своей глупой душе он не получит. Прощения и от Бога, и от самого себя.
Так же сказал ему и отец Геронтий, когда после Причастия подвез его до полустанка на старом обшарпанном "Урале" с коляской:
– Полежать бы тебе у меня месяцок-другой, на ноги встать. Да мама тебя ждет. И друзей твоих мамы ждут. Поразбрасывал камни, теперь езжай собирать их. Так что нет у тебя другого пути, сынок. В тюрьму ли ты пойдешь, в больницу ли ляжешь. Только храни свою душу - помни, на место одного злого духа могут семеро прийти. Злее, умнее, хитрее, лукавее. Обольщать и соблазнять тебя будут. Только ты знаешь, что делать тебе надо. Молись, постись, исповедуйся и причащайся. Блюди себя. Мельчайшее движение души своей отслеживай, анализируй. К чему твой шаг приведет - к худу ли, к добру ли. Ангела тебе в дорогу!
– и священник трижды поцеловал его, а потом благословил. И протянул маленький молитвослов.
– Держи вот. Подарок. А деньги на проезд я тебе в карман сунул.
– Сказал он, когда Лешка уже стоял в тамбуре вагона.
– И спорить не смей! Воровать - грех. Хоть и у государства. Вернешь потом, когда в краях наших окажешься.
И хлопнули двери, и голос машиниста неразборчиво буркнул что-то, и поезд загудел, набирая скорость.
Накатывающаяся неизбежность была столь безнадежна, что оставалось только следовать завету отца Геронтия - молиться.
И Лешка молился. И молитвами святых отцов и своими словами, которые сами собой сложились в последние в его жизни стихи...