Неправильный рыцарь
Шрифт:
— Ка-а-акие мы не-ежные… Подумаешь, припугнул маленько! Ну… перестарался немного. С кем не бывает! — потупившись, ворчливо оправдывался старый монах. — Да и немудрено ошибиться. На него и глянуть-то было страшно — одни отрепья чего стоят. Бродяга бродягой. Ходячий кошмар! Грязный, избитый; весь в синих пятнах да кровище. А уж воню-юу-учий… — На лице старца появилось страдальческое выражение. — Я едва богу душу не отдал, когда на него свалился. Ре-е-эдкостное амбре… И ты еще утверждаешь, что вот это — твой добрый друг и покровитель, и тэдэ, и тэпэ?!
— Утверждаю
— Ни-ког-да! — оскорбленно отрезал монах.
— Как же скучна была ваша жизнь, о Аллах! — постным, набожным голосом произнес Галахад, и его большие влажные глаза насмешливо сверкнули.
…Наутро между бывшими господином и слугой, а ныне — добрыми друзьями (что сулило обоим массу неоспоримых преимуществ) состоялся весьма (о, весьма-а!) примечательный разговор. Но перед этим…
Эгберт сидел на бревне у входа в пещеру и хмуро разглядывал лежащую на траве сковороду. От вчерашнего роскошного, поистине герцогского (нет, королевского!) ужина осталось всего ничего. Двекрохотные (именно крохотные, потому что назвать их маленькими у Эгберта не поворачивался язык) отбивные. Они сиротливо жались к краю сковороды. Холодные, белые от застывшего жира и (ай-яй-яй, какая жа-алость!) на вид — ну, совершенно неаппетитные. Рыцарь ни за что не стал бы их есть. Ни за какие коврижки! Но (увы и ах!) ничего другого ему не предложили. Да, честно говоря, и предлагать-то было некому: кроме Галахада, задумчиво пасущегося неподалеку, поблизости не оказалось ни души.
Конь лениво жевал сочную, местами еще мокрую от росы, траву, время от времени поднимал голову, дабы величественно обозреть окрестности и встряхивал роскошной гривой. Под атласной черной шкурой играли тугие мускулы. Порой из груди Галахада вырывался вздох глубочайшего удовлетворения.
Эгберт угрюмо взглянул на вороного красавца.
— Хорошо Тебе. Опустил голову — и ешь на здоровье. А мне что делать? Есть-то мне что? Вот это? Это-о?! А ведь больше-то и нечего…
Он с отвращением проглотил кусок отбивной.
— Умные речи и слушать приятно, — степенно заметил конь, отрываясь от пучка клевера. — Давно уже надо Вам от мяса отказаться. И для пищеварения полезно: мясо — пища весьма и весьма нездоровая. Да.
Рыцарь вздрогнул, едва не поперхнулся и уронил недоеденный кусок. Стряхивая с нее прилипшие песчинки, травинки и комочки земли, он попросил:
— Не мог бы Ты пока… эм-мм… помолчать?
— С какой такой стати? — осведомился Галахад с видом оскорбленного достоинства.
— Прости, друг! Никак не могу к этому привыкнуть, — примиряюще сказал рыцарь. — Ты прям, как Валаамова ослица.
— Трудно лишь поначалу, сир! Лишь поначалу, — заметил Галахад. — К тому же, сравнение с этим ничтожным, низменным, неблагородным животным (хотя и женского пола), — тут его голос смягчился и потеплел, — считаю в высшей степени бестактным. А о своем здоровье могли бы и лучше позаботиться. Не мальчик, пора уже.
Эти слова окончательно смутили рыцаря и даже
— Не надо считать меня полным идиотом только потому, что я до сих пор молчал, — резонно заметил конь.
Слух у него был просто великолепный, так что он слово-в-слово различил бормотание Эгберта.
— А еще говорят: молчи — за умного сойдешь. «Бессловесная тварь»! Под-думать только! — никак не мог успокоиться Галахад, прядая ушами и широко раздувая ноздри от возмущения.
Минут пять прошло в суровой, прямо-таки ледяной атмосфере. Нарушало ее лишь шумное фырканье взволнованного, донельзя разобиженного Галахада. С каждой минутой Эгберт чувствовал себя все большим и большим негодяем (а также мерзавцем и законченным подлецом), намеренно и совершенно напрасно оскорбившим благороднейшее и лучшее из существ. Муки совести дружно набросились на Эгберта и грызли, грызли, грызли! — как собаку блохи.
— Ну-у… прости, дружище! Беру свои слова обратно. Ведь я же не знал, — покаянным голосом произнес рыцарь и поспешно добавил: — Ответь мне… если хочешь, конечно! Скажи, где ты пропадал накануне той, решающей битвы? Ведь по твоей милости (прости, но это так), мне пришлось сражаться в пешем строю, в толпе простолюдинов.
— Я поэт, — холодно заметил Галахад, гордо вздымая красивую голову и, в очередной раз, эффектно встряхивая роскошной гривой. — Поэт, но не грубый воин. Мне нужны горячие (но отнюдь не кровавые!) впечатления, эмоции… ах! — от избытка чувств он громко заржал. — В стане врага был загон для кобылиц. Там собрали редкостных красавиц. А уж темпераментных! Какие воспоминания, м-мм-а-а-ах! Не разделяю вашего удивления, друг мой: Вы же не спрашивали моего согласия, когда тащили на эту дурацкую войну. Чего ради Вас туда понесло? — фыркнул конь и с надменностью добавил:
— Грохот, кровь, трупы… О, Аллах, что за кровожадность?! Впрочем, вы, люди, вечно заняты какой-то ерундой и не замечаете главного. Но я-то, сир, я — поэт и мне там не место. Я достоин общества мудрецов и философов, словом, лучших мира сего. Вы же постоянно таскаете меня где попало и вместо изысканной, остроумной беседы я слышу грязные шутки (кстати, довольно плоские!), вульгарные песни и примитивнейшую речь. Впрочем, чего еще ждать от этих маловоспитанных, грубых и на редкость вонючих мужланов?! — И он демонстративно отвернулся от Эгберта.
— Оказывается, ты трус. Надо же! — грустно констатировал рыцарь. — Видно, в тот день, когда я выбирал Тебя из десятка лучших, господь решил пошутить и ненадолго помутил мой разум, — вздохнул он, сокрушенно качая головой.
— Думаю, это было повеление свыше, — постным голосом заметил Галахад. — Как говорят у нас на родине — кисмет. Такова воля Аллаха! Друг мой, мы с вами сейчас одни, так что не стоит притворяться. Сами ведь жаловались отцу Ксенофонту (помните? накануне отъезда), что крестовые походы — чистая дурь, блажь и пустая трата времени. Никакого тебе морального удовлетворения. И потом всю (всю-у-у!) дорогу ворчали, что эти дурацкие походы не принесли вам ни славы, ни радости — один геморрой. И что катар желудка, синяки и отбитая в седле задница — слишком уж дорогая плата за чужие бредни.