Неправильный рыцарь

Паветра Вита

Эгберт, с открытым ртом наблюдавший за происходящим, наглотался дыма и теперь чихал и кашлял без остановки.

— Гер-ро-ой! — качая головой, заметил монах. — Ну, не может, не мо-ожет без спецэффектов!

— Ч-шего не с-сделаеш-ш для х-хорош-шей девуш-шки! Не для тебя ж-же мне с-старатьс-ся, с-старый невеж-жа! — послышалось из-за дымовой завесы. И огромный косматый паук, ослепительно сверкая серебристой (на этот раз) шубой, явился почтенной публике.

— Соизволил-таки. Ну, спасибо тебе! — не успокаивался старик.

— Дедушка! — укоризненно воскликнула Люсинда, делая страшные глаза.

Тот

заерзал на бревне, хмурясь и кряхтя, но смолк.

Рыцарь, затаив дыхание, не сводил глаз с паука: по серебристой шубе господина предсказателя, как голодные блохи, резво скакали разноцветные искорки. Довольный произведенным эффектом, Пелегриниус еще минуту-другую выдерживал паузу, а затем поинтересовался:

— Ш-што, юнош-ша? Прогноз-зз оправдалс-сся? А?!

— Даже слишком, — грустно усмехнулся Эгберт. — Особенно насчет верховой езды. То есть — ее неблагоприятности: коня-то я потерял.

— Найдеш-ш-ш. Вс-сенепременно. И оч-шень сскоро.

Вряд ли стоит утомлять читателя, приводя здесь полный текст, произнесенной многоуважаемым Пелегриниусом той редкостной зауми, что в просторечии именуется прогнозом. Наверное, в тот вечер он был в особом ударе и оттого — громоздил друг на друга слова и словечки, жонглируя терминами и понятиями, как площадной фигляр пестрыми кольцами. Высокоученый предсказатель явно рисовался перед Люсиндой и очарованным его безграничными познаниями заезжим простаком, который с разинутым ртом и широко распахнутыми глазами ловил каждое его слово.

Пелегриниус говорил и говорил, говорил и говорил, говорил и говорил… Паутина из просто черной стала угольно-черной, затем приняла оттенок грозовой тучи, а после этого — и вовсе растаяла. Но паук, как ни в чем не бывало, продолжал держаться в воздухе. Капли-огоньки — символы планет и созвездий — подмигивали и подмаргивали в каком-то особенном, очень странном ритме. Их сверкание и обрушившийся на сознание нескончаемый поток загадочных, непонятных слов, плохо подействовали на рыцаря. Его стало клонить в сон и тошнить одновременно. Давненько Эгберт не чувствовал себя так погано. Со времен второго крестового похода, когда мерзкие язычники взяли его в плен и провезли через всю пустыню верхом на верблюде, изредка кормя солониной и не давая почти ни капли воды.

Вот и сейчас: голова Эгберта кружилась, в ушах стоял звон, перемежаемый ровным гулом, глаза слипались. А съеденный с таким удовольствием ужин настойчиво просился наружу. Из последних сил усмиряя взбесившийся желудок, рыцарь подхватился и — рванул в темноту. Через некоторое (совсем непродолжительное) время, слегка пошатываясь, он вернулся к высокому собранию. Лицо Эгберта приобрело изысканный цвет незрелого лимона, в глазах отражалась беспредельная кротость. И желание в ближайшем будущем питаться разве что водой. Да и то не часто. Подлый желудок настоял-таки на своем, и все его содержимое перекочевало под растущую поодаль ольху.

— Бедненький, — сочувственно шепнула Люсинда, — надо было тебя предупредить. Как это я не подумала?

Она протянула рыцарю жбан с водой и виновато уставилась в землю.

— О чем? — удивился Эгберт.

Голова его все еще кружилась и гудела.

— Да о нем, — девушка кивнула в сторону паука.

Тот (по-прежнему без устали) плел и плел словесные

кружева.

— Умный-то он умный, да как начнет говорить — не остановишь. До обморока уболтать может. Думаешь, ты первый? Ха! Дед его за это и шпыняет, да толку-то, — шепотом, будто доверяя страшную тайну, пояснила Люсинда. — А насчет порванной паутины — забудь. Не слушай старого! Так, шутки шутит. Но всерьез ссориться не хочет.

— Боится? — понимающе кивнул рыцарь.

— Остерегается, — поправила девушка. — Пелегриниус в отместку ведь та-акое предсказать может… ого-го-о! Он добрый, но ужасно злопамятный. А если учесть, что он никогда не ошибается…О-о-ох! — выдохнула Люсинда и бурно зааплодировала наконец-то окончившему речь Пелегриниусу. Паук с важным видом раскланивался перед слушателями.

— Вс-ссе. С-спокойной ноч-чши! — учтиво пожелало серебристое чудовище. И прошипев вполголоса: «Рас-с-с, два, три…» — ослепительно сверкнуло и рассыпалось каскадом серебряных звезд.

Полянку вновь заволокло дымом — на этот раз — пурпурно-сиреневым, в центре которого возникли невероятных размеров глаза. Они пристально, не мигая, смотрели на присутствующих и ме-ед-лен-ен-но-о-о таяли в ночном воздухе.

— Х-хорош-шо-о! — наконец, произнес чрезвычайно довольный голос.

И все стало, как прежде.

Глава семнадцатая

Из-за дерева осторожно показалась конская голова. То есть сначала большой карий глаз, потом — ухо, краешек морды, иссиня-черной, лоснящейся, будто атласной; гордо изогнутая лебединая шея и, наконец, — весь красавец конь. Без лишней суеты и спешки, важно, с достоинством, выступил он из своего укрытия и степенной походкой направился к сидящим. Тем не менее, во взгляде его скользила легкая настороженность. Да, это был не кто иной, как Галахад. Собственной персоной.

— Привет высокому собранию! Конечно же, я вам не помешаю? — небрежно поинтересовался вороной красавец, приближаясь танцующей походкой.

Добродушное, благообразное лицо старого монаха при этих словах моментально исказила зверская гримаса.

— Ах ты, мерзкая скотина! Чертово отродье! И ты еще посмел сюда явиться?!

— О, маловоспитанный! Так ли приветствуют гостя? Ф-фу, какая грубость! — с поистине ледяным высокомерием процедил Галахад.

— А копытом по заднице — это что, по-вашему? Куртуазное обхождение?! — от души возмутился старик.

— Что-о-о?! — изумился конь. — Значит, мне надо было подождать, пока вы его не додушите? Да?! И тем самым лишите мир наилучшего из Блуждающих и Претерпевающих За?

Наверное, физиономия старого монаха приняла слишком уж оторопелый вид, потому как возмущение Галахада улеглось, и он царственно снизошел до объяснений:

— Одного из немногих, кто по воле судьбы и благороднейшего происхождения вынужден (о, ужас!) заключать свое тело в металлические одежды, обрекать себя на долгие и абсолютно бесплодные (то есть — ну, совершен-но никому не нужные) походы туда, где их не ждут; угождать даже неприятнейшим из дам, короче, — достойно претерпевать многочисленные и весьма изрядные тяготы. И Вы, Вы хотели оставить мир без этого досто-ойнейшего человека? Да-а? — в заключение блистательной речи, не посрамившей бы и наиболее искушенного в делах правозащитника, язвительно спросил Галахад.