Неправильный рыцарь

Паветра Вита

— Ну, что теперь скажешь? — поинтересовалась Мелинда.

— Фьи-тю-тюу! — насмешливо ответили ей.

— Эт ты зря! Мало ли чего мне в голову придет, — возразила девушка. — Иной раз такое втемяшится, незваное-непрошеное, что ой-ей-ей! А вся эта чушь? Какая-то древняя история — легенда не легенда, предание не предание, фантазия не фантазия — словом, сущий бред от начала и до конца! И причем тут, спрашивается, я?!

Птаха молчала.

— Рыцари, несчастные дамы, чудеса, колдовство… Не до того мне сейчас! Интриги, заклятья…тьфу! Бывает и пострашней!

А если…а вдруг…ох-х…ах-хх! — на глаза девушки навернулись слезы, и она сердито вытерла их свободной рукой. — Вдруг Он меня забудет? — Голос ее дрогнул. — А? Что…что тогда?

— Фью-ууу! — возмутилась птица.

— Тебе легко говорить, — несвойственным ей плачущим тоном возразила девушка. — Запросто! Там, за Лесом, столько соблазнов! З-за-абу-уде-еэт… — Медленно, старательно повторила она последнее слово, словно пробуя его на вкус, и скривилась. Гадость, редкостная гадость. Такая, что еще поискать.

Круглый желтый глаз с недоверием смотрел на расстроенную девушку.

— Фьюу! Фьюуиннь-тю-тюу!

— Вот тебе и «фьюуиннь-тю-тюу»! — передразнила Мелинда и осторожно разжала пальцы. — Ладно, лети уж, советчица!

Пошатывающаяся птаха встряхнулась и попыталась расправить крылья. Легкая помятость ее ни капельки не смущала. И, крутя шейкой, подергивая хвостом и переступая занемевшими в недолгом «заточении» лапками, она выглядела весьма непринужденно.

— Лети, лети! — усмехнулась девушка. — Насоветуешь, чего не надо, могу и башку тебе открутить. Или хвост оторвать. Так, ненароком!

— Фью-уитть! — с достоинством парировала пернатая собеседница, склонив головку набок и приводя в порядок все еще стоящие дыбом перья. — Фьуу!

— Ты уверена?!

Глаза девушки полыхнули яростным огнем. Люсинда, на протяжении всего разговора сидевшая на полу и примерно молчавшая, на мгновение испугалась. Этот яростный золотой свет, этот отблеск ревущего, всепоглащающего пламени она видела лишь однажды. В другом месте и, конечно же, у совершенно другого существа. И, несмотря на его бесконечное величие, его красоту — грозную и пугающую, несмотря на пережитый, ни с чем иным не сравнимый восторг, Люсинда не жаждала новой встречи. Отнюдь не жаждала. И вот здесь, сей-ча-ас? Нет-нет-нет! Ох, нет!

«Неужели?! — вздрогнула девушка. — Не-уже-е-ли… А ведь покойная тетушка предупреждала меня. Не-е-ет, это уж слишком! Этого не может быть, потому что этого быть не может!»

— Фьюу! — отозвалась недавняя пленница. И, переступая с лапки на лапку, пренебрежительно добавила: — Фьиюуннь!

Мелинда вздохнула. Камень, лежавший на ее груди после расставания с Эгбертом, заворочался, закачался, зашатался и, наконец-то (о, великие боги!), наконец-то, рухнул в небытие. «Туда ему и дорога!» — подумала девушка. (Разумеется, камню, а не Эгберту.) Поднеся ладонь поближе к лицу, она с нежностью поцеловала покрытую алыми перьями, круглую головку.

— Фьюууу! — напоследок радостно пожелала птаха, вылетая из пещеры.

— О чем это вы болтали? — стараясь придать голосу оттенок безразличия, поинтересовалась Люсинда.

— О чем, о чем! — отмахнулась ее сестра. — О любви,

разумеется! О чем еще можно говорить?

— Ну-у… — тонкий палец Люсинды потер переносицу. — О политике, например. О дедушкином завещании, например. О моей поездке, — стараясь не выдать волнения, вскользь обронила она.

— Делать мне больше нечего, как о всяких там пустяках разговоры разговаривать, — усмехнулась Мелинда. — Да еще с кем — с подружкой сивиллы. Ха!

— О пустяка-а-ах?!

— Конечно! Пустейшие пустяки! Главное ведь не это.

— Ну, хорошо. Хорошо-хорошо-хорошо! — пошла на попятный Люсинда. Она все никак не могла забыть яростный свет в глазах своей младшей сестры. — А что, что-о, по-твоему, главное?

— Главное…ох-хх…главное, что Эгберт меня любит и ник-куда от меня не денется, — улыбнулась девушка. — Ни-ку-да!

Эпилог

— О-оо! Милый, милый мой Эрлих-Эдерлих! — Голос прекрасной Имбергильды задрожал от нахлынувших слез. — Дороги твои длинны и долги, затеи твои полны опасностей, и желтый свет глаз нелюдьских освещает тебя в ночи.

Дождусь ли я Тебя, о славный мой рыцарь?! Изболелась, измучилась, о как измаялась душа моя в ожидании — и сама собой сложилась Песнь Печали, Вопль Грусти и Тоски. Нет, не стану петь ее, не стану! Заволокут слезы очи мои, закружится голова и — рухну я вниз, рухну камнем.

Ах, почему же люди не летают? Почему люди не летают, как птицы?! — возопила прекрасная страдалица, воздела к небесам тонкие нежные руки и, на всякий случай, отступила подальше от края смотровой площадки. И тут же несколько мелких камешков (едва ли меньше тех, что украшали ее шею и грудь) сорвалось в туманную бездну. Плотная сизая пелена окутывала все, даже малейшие подступы к замку. Коварная и обманчивая.

«Какой ужасный, какой омерзительный цвет… И, главное, совсем немодный! Нет, все-таки хорошо, что люди не летают. Очень даже хорошо! Просто прекрасно! Я бы ни за что не решилась. Нет-нет, ах… нет! Ни за что и никогда! Так и протопталась бы курицей…»

Она сделала еще пару шагов назад и, кое-как нащупав лестницу, начала медленно, осторожно спускаться в келью.

Крошечный бесенок тщеславия, решив подшутить над несчастной пленницей, нашептывал ей на ушко: «Полюбуйся-ка на себя! Полюбуйся! Ну, полюбу-у-йся! Доставь себе удовольствие — ведь ты этого достойна!».

Роль зеркала играл кусок плохо отполированной меди, висевший неподалеку от входа. Его неровные края и часть поверхности были щедро загажены птичьим пометом. Как знать, сколько прекрасных пленниц вот так же стояло перед ним, задавая один и тот же вопрос: