Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе
Шрифт:
Нет, если бы волна русской революции подняла подполковника Муравьева, допустим, до наполеоновских высот (а отчего бы и нет, собственно говоря?), он бы даже в маршалы не взял к себе Александра Федоровича. Взвода бы не доверил!
Неповторимый год семнадцатый близился к своему исходу, накатывались новые революционные волны, еще мощнее и выше прежних, грозящие все смести на свеем пути. На какие высоты поднимут они Муравьева, к какому берегу вынесут его?
А берега-то у Истории — не песчаные пляжи, чаще — сколы суровые. Здесь нельзя полагаться на волю стихии, нельзя пассивно отдаваться волкам и ветрам: швырнет и расшибет! Но к какому берегу прибиться? К какой партии? Партий вон сколько, а Муравьев один.
Михаил Артемьевич вспомнил родное Бурдуково и, учитывая сельское свое происхождение, решил отдать сердце и шпагу левом эсерам. К тому же его впечатлительную
14. ИМ БЫЛО БЫ О ЧЕМ ПОТОЛКОВАТЬ
Иосиф давно уже имел представление об истории революцинного движения в России. Это движение неостановимо. И на смену павшим поднимались новые поколения борцов. Новые поколения… Сколь разные они! Поначалу — одни только дворяне, нередко — представители самых аристократических семей. Затем — не одни только дворяне, но немалое число, а то и преобладающее — разночннцев. А нынешние? Поколение российских революционеров, к которому имеет право причислить себя и большевик Варейкис? Здесь уже, как правило, рабочие. И не только рабочие… У всех прежних поколений есть некая общая черта, роднящая их с нынешними революционерами: борьба не ради себя — ради народа. Пускай по-разному понимались пути этой борьбы, неодинаково виделись конечные цели. Но всегда неизменным оставалось и передавалось, как эстафета, как заповедь: не для себя — для народа! Иосифу видится некий геральдический щит с гербом: красное поле и девиз — «Не для себя — для варода!» Можно бы даже картину такую нарисовать: изобразить в одном строю рыцарей революции, сражавшихся в разное время и различным оружием, на щите которых начертан сей девиз. Можно бы — списав с известного портрета — одному лицу придать черты Николая Гавриловича Чернышевского, революционного демократа а просветителя. И рядом — написанное с натуры лицо другого Николая, Чижова, подольского большевика. И — Герцена с Огаревым, чья клятва прозвучали в Москве с высоты Воробьевых гор… И многих еще можно бы изобразить, чьи честные души откликнулись в ту пору на призывный набат «Колокола», а позднее — на «Манифест Коммунистической партии», всколыхнувший Европу до самых восточных ее окраин… И еще одно лицо хотелось бы изобразить на том холсте — человека, о котором до недавнего времени Иосиф даже понятия не имел…
Лишь недавно узнал он, что летом 1861 года выступал перед крестьянами Подольского уезда студент Московского университета Петр Заичневский. Сын помещика, он призывал крестьян к свержению помещичьего гнета! Вот уж воистину — не для себя…
Спасибо давним друзьям из Подольской городской библиотеки: они помогли Иосифу разузнать некоторые подробности этой чрезвычайно заинтересовавшей его судьбы.
Как выяснилось, Заичневский и его друзья-соратники сумели объединить вокруг себя революционно настроенных студентов Москвы, издавали и распространяли нелегальную литературу. Заручившись поддержкой прогрессивных профессоров, добились создания в Москве бесплатных воскресных школ для народа. Преподавая в этих школах, студенты-революционеры умело сочетали легальное просвещение с нелегальной пропагандой. Учись же, Иосиф, тактике такого сочетания! А вот чему не надо учиться у Заичневского — это излишней горячности и доверчивости, столь свойственным молодому возрасту. Благородное стремление во всех случаях действовать с открытым забралом, увы, лишь облегчает задачу жандармским ищейкам. Именно так и приключилось с Заичневским: он был арестован и предан суду, На суде держался достойно и мужественно, проповедовал свои убеждения. В тюремных стенах умудрился написать и передать на волю прокламацию «Молодая Россия». Иосифу удалось раздобыть ее переписанный текст, составленный более полувека назад. Особенно потрясли слова: «Больше же ссылок, больше казней! Раздражайте, усиливайте негодование общественного мнения, заставляйте революционную партию опасаться каждую минуту за свою жизпь; но только помните, что всем этим ускорите революцию и что, чем сильнее гнет теперь, тем беспощаднее будет месть».
Иосиф не признает чувства мести. В начале года, при аресте старшего городового Карасева, он не дал этому чувству проявиться. И все же ему нравится эта прокламация, даже самый стиль ее — горячий, мужественный. Сумеет ли он так писать?
Как гневно, как непримиримо обличается автором прокламации прогнивший
Иосифу удалось разузнать, что царский суд лишил тогда крамольного студента всех прав состояния и приговорил к каторге с последующей пожизненной ссылкой в Сибирь. Он представил себе печально известную «Владимирку», заснеженную, по которой сани увозили осужденного — в сопровождении двух жандармов. И такую картину можно бы написать. Маслом — пастель тут неуместна. Правда, «Владимирку» уже изобразил Левитан, но — бесснежную и безлюдную, Иосиф видел ее в Третьяковской галерее. Впрочем, пустые все мечты и прожекты! Не до занятий живописью нынче. Царя-то свергли, но борьба продолжается. Буржуазии удалось удержаться у власти. И не видать конца войне…
Привлекало внимание вот что: Заичневскяй искренне полагал, что полуграмотный, запуганный народ способен лишь встать на «стороне совершившегося факта», когда правящая камарилья будет свергнута изделию законспированной и для того немногочисленной когортой заговорщиков, состоящих из представителей интеллигенция и офицерства. Нет, в этом вопросе большевик Варейкис никак не мог согласиться с Заичневским — с этим русским бланкистом. Большевик Варейкис обращался к своему вождю, который — отдавая должное мужеству и революционным заслугам отдельных бланкистов и самого Луи Огюста Бланки — выступил против этого политического течения как такового, ибо считал его несовместимым с марксистской теорией и практикой. «Восстание должно опираться на революционный подъем народа… — писал Ленин. — Восстание должно опираться на такой переломный пунктв истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебанияв рядах врагов…» Вот где виделось принципиальное расхождение с тактикой бланкистов.
Жаль, безмерно жаль, что не дожил Петр Заичневский до семнадцатого года!.. Иосиф Варейкис непременно встретился бы с этим выступавшим когда-то в Подольском уезде революционером. Им — убеждеенсму большевику-ленинцу и честному бланкисту — было бы о чем потолковать.
15. КОМИССАР ЕРЕМЕЕВ
Десятый месяц года был на исходе. Безукоризненно распланированные проспекты и улицы северной столицы насквозь продувались немилосердными ветрами. И не все зябнущие осознавали, что это неистовствуют очищающие ветры Истории. Одни подставляли суровому ветру лицо, надвинув поглубже шапку. Другие, не выдержав, отворачивались, поднимая воротник и сутулясь.
Под холодным дождем и ветром, по раскисшим от воды дорогам один за другим уходили в сторону Пулкова полки — навстречу наступавшим на Петроград казакам генерала Краснова, на которого возлагал теперь свои надежды Керенский.
Командующим красными войсками только что победившей социалистической революции, призванными не отдать победу обратно в руки буржуазии, был назначен Михаил Артемьевич Муравьев. Подполковник, левый эсер, предложивший свои услуги новорожденной Советский власти.
Помощником при Муравьеве назначили большевика Антонова-Овсеенко, начальником штаба — полковника Вальдена, комиссаром — Константина Степановича Еремеева.
Михаил Артемьевич снова и снова вспоминал, как его впервые провели в Смольный. У входа стояло человек десять с винтовками, на поясах — патронташи. Немало здесь было штатских, в пальто и сапогах, в разнообразных шапках, а один даже в шляпе и с бархатным юротничком на пальтишке. Что могут эти рябчики?.. Впрочем, тут же и солдаты, все в шинелях и папахах, — с этими как-то привычнее, спокойнее. Невысокий усатый красногвардеец в солдатской фуражке и цивильной куртке, с наганом в кобуре проверил пропуск…
Подполковник успел переоблачиться: вместо бывалого фицерского френча надел черную кожаную куртку — первый крик революционной моды. Такая же куртка, только более поношенная, оказалась на одном из большевистских лидеров — Якове Свердлове, — в его пристальном сквозь пенсне взгляде Муравьев ощутил почти нескрываемое недоверие. Что ж, вполне естественно…
И все-таки доверили! Правда, пристегнули комиссара, уж это неизбежно. Впрочем, на комиссара, можно сказать, повезло: спокойный голос, скупые движения, отсутствие какой бы то ни было суетливости — все это благотворно действовало на нервическую натуру Михаила Артемьевича.