Нептунова Арфа

Балабуха Андрей Дмитриевич

Однако такой встречи не ожидал. Едва он ступил на станцию, ожил динамик селектора.

— Батиандр, на связи начальник станции. Ваша комната — номер шестой, голубая дверь. Обед — через час, в четырнадцать. Извините, не могу встретить — идет эксперимент.

— Спасибо, — произнес озадаченно в пустоту Аракелов.

Он быстро раскидал свои нехитрые пожитки в комнате, где оставались еще вещи заболевшего коллеги. Тот должен был вернуться, и Аракелов постаралс в неприкосновенности сохранить художественный беспорядок, царивший в его обиталище. Как же его зовут, попытался вспомнить Аракелов. Какое-то испанское имя на «а»… Алонсо? Аурелио? Альфонсо? Нет, не вспомнить… Конечно, жить вот так, по-птичьи, в чужой комнате — не подарок. Даже две недели. И даже если из этих четырнадцати дней шесть придется провести снаружи. Но в конце-то концов переживем.

За

обедом он наконец познакомился с экипажем биостанции. Похоже, ему тут были не слишком рады. Обстоятельство по меньшей мере странное, ибо в любом коллективе, хотя бы на месяц изолированном от окружающего мира, всякому новому человеку прежде всего раскрывают объятья, а уже потом смотрят, стоило ли. Случается ведь, что не стоило; редко, но случается… Здесь, однако, все было иначе. У Аракелова создалось впечатление, что он здесь — персона нон грата, некий проходимец, сомнительным путем добившийс высокой чести попасть в число обитателей «Лужайки одуванчиков». С ним были просто вежливы и ровно настолько, насколько это требуется по отношению к незнакомому и нимало не интересующему тебя человеку. Словно ему не предстояло работать с этими пятерыми бок о бок…

Его спросили, как там Агостино, когда его можно ждать? (Ага, значит, заболевшего батиандра звали Агостино!) Увы, Аракелов ничего сказать не мог. Его попросили временно подменить коллегу, и все тут. Кстати, а чем ему предстоит заниматься? Да много чем, объяснили ему, программа обширнейшая, одна беда: батиандрогенный комплекс барахлит, станция ведь новая, запущена год всего, что-то еще не отлажено, сейчас вот ждут наладчика от фирмы, а он задерживается… А что с комплексом, поинтересовался Аракелов, в этом деле он кое-что смыслит и сам, может, его скромных познаний хватит? А черт его знает, что, объяснили ему, специалистов на станции нет, так что лучше все-таки дождатьс представителя фирмы, а тогда уже и за дело. И сколько же это — дожидаться? Может, день, а может, два — кто знает? Торопиться, в сущности, некуда, смена у них здесь долгая — полгода, из которых прошло еще только два месяца. Но ведь Аракелову-то здесь две недели быть! Так что ж, наверное, за это время все и наладится. В конце концов он, Аракелов, ведь не виноват — обстоятельства… Они обильно оснащали речь непривычными обращениями «сеньор Алехандро, сеньор Аракелов». Хотя разговор и велся по-английски: все пятеро были латиноамериканцами, правда, из разных стран, объясняли все охотно, любезно, но столь отчужденно, что в конце концов Аракелова просто заело. У него тоже был свой характер, сюда он не набивался, и раз так…

Никому не сказав, он повозился-таки с комплексом. Неполадки в нем действительно были, но такие, что Аракелову странно стало: или предшественник его был уж полный лопух, причем лопух с феноменальным везением, потому что работать с такой расхлябанной аппаратурой — верное самоубийство, или же здесь, на станции, скрываются чьи-то дети, которые шалят по ночам. Тихо так шалят, но активно… Аракелов возился три дня, выявляя новые и новые разрегулировки, представителя фирмы все не было, и он уже подумал было махнуть на все рукой, но на четвертый день законспирированные шалуны (или, может, здешние злые духи?) сдались, комплекс заработал, заработал четко, на совесть — одно удовольствие.

С этим Аракелов и пришел к начальнику станции. Доктор Рибейра долго кивал головой, улыбался, пожимал Аракелову руку, но на прямой вопрос, что же теперь Аракелову делать, ответил весьма уклончиво. Мол, за это врем накопилось много несделанной работы, минимум по трем темам надо наверстывать, но что именно в первую очередь, это решить надо. Вот они обсудят, решат, и тогда Аракелов получит задание…

Кончилась вся эта игра в кошки-мышки тем, что на седьмые сутки Аракелов вышел-таки из станции. Поставленная перед ним задача была настолько нехитрой, что даже обидно стало: в самом деле, нельзя же микроскопом гвозди забивать! Аракелов был батиандром высокой квалификации и знал это. Но задание есть задание, в конце концов ему поручено оказать им помощь, и он оказывает. А какую — им видней. И больше говорить не о чем.

По расчету времени он должен был возвратиться через пятьдесят четыре часа. Аракелов уложился в тридцать восемь. Вот тогда-то он и позволил себе откровенное нарушение дисциплины, то самое, которое ему впоследствии пытались — и небезуспешно — вменить в вину. Нельзя сказать, что это было каким-то осознанным решением. Скорее Аракелов попросту подцепил болезнь, именуемую синдромом Беттереджа или —

в просторечии — сыскной лихорадкой. Если какие-то тайные силы пытались задержать его на станции, если маршрут был разработан таким образом, чтобы минимально проходить по территории оазисов, значит, Аракелову надо пошастать по этим самым местам. Зачем? Кто его знает! А зачем его пытались не пустить сюда?

Вообще-то оазисы Галапагосского рифта являли собой картину малопривлекательную. Существуй во времена великого мессира Алигьери батискафы, Аракелов поклялся бы, что последние круги ада Данте писал с натуры, и натура эта находилась здесь. То тут, то там били из дна горячие источники, ключи, гейзеры. Аракелов прямо-таки ощущал мощный напор раскаленного вещества земных недр, которое просачивалось понемногу в трещины между застывшими уже подушками лавы, застывало само, но успевало отдать тепло воде. Вместе с теплом вода насыщалась солями серы, и от едкого всепроникающего привкуса сульфидов Аракелова уже мутило. Его бросало то в жар, то в холод — там, где обычная, нормальная температура, от одного до двух градусов Цельсия, подскакивала вдруг до четырнадцати, пятнадцати, даже семнадцати. Эти теплые зоны и образовывали собственно Галапагосские оазисы — обильные жизнью участки мертвой долины. Только первоосновой жизни был тут не солнечный свет, а тепло Земли; Плутон в этих закоулках Нептунова царства заменял Гелиоса. Началом пищевой цепи служили здесь серные бактерии, а все остальные ее звенья — кишечнополостные и моллюски, членистоногие и погонофоры — были заражены гигантизмом. Вдобавок они были не только велики — их было много, чудовищно много. Поразительна вакханалия жизни, ждущая своего Босха…

И в какой-то момент — на восьмом или девятом часу бесцельных аракеловских блужданий по кругам Галапагосского рифта — он столкнулся с самым кошмарным порождением этого мира.

Сперва Аракелов лишь уловил латералью какое-то неявное, смутное движение. Он еще не мог понять, что это такое, но инстинктивно насторожился… К нему медленно приближалось нечто незнакомое и загадочное.

Аракелов выключил движок скутера и замер, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Это была не только осторожность наблюдателя, но и разумное опасение потенциальной жертвы: на многие годы запомнилась Аракелову первая встреча с кархародоном, тридцатиметровой пелагической акулой, считавшейся и ископаемой до тех пор, пока Кейт Уиллис нос к носу не столкнулась с ней подле Реюньона в девяносто шестом… Аракелов в тот раз уцелел лишь чудом, и это на всю жизнь научило его осторожности. И потому сейчас он бездвижно висел в нескольких метрах над дном, готовый в любую секунду врубить двигатель скутера и улепетывать на форсаже, хотя не было ни малейшей уверенности, что скорости аппарата хватит…

Существо медленно приближалось и, наконец, Аракелов увидел: Левиафан!

Больше всего он напоминал крокодила — гигантского, фантастического крокодила не меньше двадцати метров длиной. Но дело было не только в размерах. Чем-то древним дохнуло на Аракелова, и он замер, не думая ни об опасности, ни о научной классификации, — он просто зачарованно смотрел, как существо медленно, величественно и грозно проплывало мимо. Огромная, в два аракеловских роста голова, крутолобая, с гигантской зубастой пастью, сидела на длинной шее; крокодилье туловище увенчивалось зубчатым тритоньим гребнем; мощные ласты не утратили еще первоначального сходства с лапами; широкий хвост шевелился едва-едва, но от этих почти незаметных движений распространялась по воде такая волна, что аракеловская латераль отзывалась на нее чуть ли не болью. Упругая, толстая кожа чудовища была коричневой — более темной на спине и боках и светлее внизу, на тяжело отвисшем брюхе, а с шеи свисала, развеваясь во встречном потоке, длинная красная грива…

Левиафан!

Чтобы описать его, нужен был Босх. Аракелов просто смотрел ему вслед, а в памяти, словно с пущенной кольцом пленки, звучали две строки из читанного когда-то стихотворения:

Мчатся мои красногривые кони,

И на мир опускается страх.

Аракелов смотрел, твердя про себя эти строки, как заклинание, пока монстр совсем не исчез.

И вот сейчас, уверенно ведя свой «кархародон» на северо-северо-запад вдоль края долины, Аракелов вновь и вновь возвращался к мысли — не будь этой восьмилетней давности встречи, и не было бы сегодняшней безуспешной спасательной операции. Нужды бы не было в теперешней погоне — справедливом, но запоздалом, как всегда, походе Фортинбраса. И не было бы того, за кем неутомимо и неумолимо следовал сейчас Аракелов…