Несчастный случай
Шрифт:
Она замолчала. Либби не шевельнулась, не произнесла ни слова. Неожиданно мать сказала:
— А кроме всего, ты уже видела покойника. Твоего дедушку.
— Нет, не видела. Я на него не смотрела.
Мистер Саксл опять слегка приподнял руку.
— Ну, дорогая, вот уж это совсем лишнее.
Жена засмеялась мягким грудным смехом: ну да, конечно, наговорила лишнего. Либби расхохоталась. И они стали строить планы на завтра. Либби испечет печенье. Может быть, устроить небольшую вечеринку? Пригласить друзей Луиса? Чего бы ему самому хотелось? И что еще можно придумать?
Мимо прошла девушка, остановилась, потом направилась к веранде.
— Вы дома? Можно к вам? Скажите, это правда, что написано в газете?
С нею приветливо поздоровались. Саксл поднялся, потом опять сел в кресло. Либби
— Приятно на тебя посмотреть, Элис, — сказала миссис Саксл. — Луи будет в восторге. Какая она хорошенькая, правда, Бен? Ну, ну, ты и сама это знаешь. И Луи всегда был того же мнения. А как мама поживает?
Да ничего, спасибо, мама очень занята, у нее столько хлопот. Им хотелось бы устроить обед в честь Луи, только захочет ли он? Как думают миссис и мистер Саксл, надолго он приезжает?
— Прямо страшно, знаете, — сказала она под конец. — Он ведь теперь ученый. Даже не знаю, как я буду с ним говорить.
Позже, когда они остались вдвоем, миссис Саксл спросила мужа:
— Ты уверен, что мы не ввяжемся в эту войну?
Он стал объяснять, почему он в этом уверен, но доводы его были не новы для миссис Саксл и нисколько ее не убедили.
— Я совсем разочаровалась в этих русских. Несмотря ни на что, я думала… а теперь неизвестно, что и думать. Я так боюсь за Луи… и за всех них боюсь, Бен. Они совсем дети. А вдруг война еще надолго, и она коснется…
Она была уверена, что так и будет, но мужу нечего было сказать на это — и она не стала спорить. Многое вот так оставалось недосказанным между ними, но она уже к этому притерпелась.
— Не представляю себе, какие у него планы, он об этом ни слова не пишет, — заметил мистер Саксл, уклоняясь от дальнейших разговоров о войне. — Хорошо бы ему прочно осесть и устроиться. Но боюсь, в Джорджтауне…
Нет, мистер Саксл не знал, какие у Луи планы. Ведь сын вырос вдали от него. И чем вообще занимается доктор физики? Преподает? Но захочет ли Луи быть учителем? И устроит ли его такой заработок? А если нет? Может быть, он все-таки войдет в отцовское дело? Надо будет поговорить с ним, и поскорее. Что-то он скажет?
— А может быть, его возьмут в университет штата? Говорят, при новом ректоре другие порядки. Когда-то у меня был там знакомый… а впрочем… Однако становится уже поздно, — сказал в заключение мистер Саксл.
Он поднес к глазам часы и старался разглядеть их при свете лампы, падавшем из окна гостиной.
— Половина одиннадцатого… ну что ж…
Он поднялся и подошел к жене. Зевнул, почесал бок, постоял, глядя на нее сверху вниз, потом ласково потрепал ее по щеке.
— Пойдем?
В гостиной миссис Саксл включила радио, покрутила ручку. Но последние известия еще не начались, доносились обрывки музыки, пение» речь, смех…
— Сколько еще до известий? — спросила она.
Муж снова посмотрел на часы:
— Шесть минут… нет, семь.
В глазах его не было ни искорки интереса, и она выключила радио.
— Утром послушаем.
— Да, — повторил Саксл. — Послушаем утром.
Когда поезд ушел, Тереза побрела по 42-й улице, одинокая и несчастная, не зная, куда себя девать. В конце концов она пошла в кино и сидела неподвижно, почти не глядя на экран, где сменяли друг друга детектив, хроника и мультипликация. Снова оказавшись на улице, она вспомнила, что надо бы пообедать, собралась зайти в ресторан, но тут же раздумала и подошла к киоску, где торговали горячими сосисками. Несколько минут она следила за электрическими буквами, бегущими по карнизу здания «Таймс»: непрерывно сменяющиеся световые строчки сообщали о продвижении германских войск в Польше, о заседаниях английского кабинета, о состязаниях в бейсбол и о погоде. Мало что дошло до сознания Терезы, а то, что дошло, только повергло ее в еще большее уныние. Какой-то прохожий заговорил с нею — и она улыбнулась и не оборвала его, до того ей было тоскливо; он оказался совсем желторотым птенцом, мямлил, не находил тем для разговора; огорошенный ее безучастностью и не встречая поощрения, он отстал от нее, а она, кажется, этого и не заметила. Потом в глаза ей бросилась огромная реклама фильма «Грозовой перевал», и она вдруг решила, что пойдет домой и перечитает роман Эмили Бронте. С полгода назад они читали его вместе, понемногу, на сон грядущий.
Дома она, не зажигая огня, подсела к окну и долго сидела, глядя на улицу. Потом разделась, отыскала книгу и легла у самого края дивана, словно оставляя место для Луиса. Но слова скользили мимо сознания или вновь и вновь отдавались в мозгу, ничего ей не говоря. Она небрежно листала страницы, то забегая вперед, то возвращаясь к началу, в поисках места, на котором задержалось бы внимание. И вдруг ей попались на глаза страшные строки:
«Я ощутил и своей руке чьи-то тоненькие пальцы, они были холодны как лед! Безмерный ужас, ужас кошмарного сна охватил меня; я попытался отдернуть руку, но ледяные пальцы не выпускали ее, и бесконечно печальный голос, в котором звучали слезы, произнес: „Впустите меня в дом… впустите…“ — „Кто ты?“ — спросил я, все еще стараясь высвободить руку, „Кэтрин Линтон! — отвечал дрожащий голос. — Я пришла домой; я заблудилась в зарослях вереска“. И тут я смутно различил лицо девочки, заглядывающей в окно. Страх сделал меня жестоким: видя, что я не в силах вырваться от страшного создания, я прижал кисть ее руки к краю разбитого стекла и дернул несколько раз вверх и вниз, так что кровь брызнула и полилась на белые одежды. Но плачущий голос все повторял; „Впустите меня!“, и цепкие пальцы по-прежнему сжимали мою руку. Я едва с ума не сошел от страха. „Как же мне тебя впустить? — сказал я наконец. — Сначала отпусти мою руку, если хочешь, чтобы я открыл дверь“. Пальцы разжались, я торопливо отдернул руку и заткнул уши, чтобы не слышать стенаний, доносящихся через разбитое стекло. Так прошло, наверно, не меньше четверти часа, но когда я отнял руки и прислушался, жалобный плач все еще не умолкал. „Уходи прочь! — крикнул я. — Я не впущу тебя, даже если ты будешь просить двадцать лет!“ — „Двадцать лет прошло, — отозвался скорбный голос. — Уже двадцать лет я не нахожу пристанища…“»
Читая, Тереза так крепко стиснула книгу в руке, что пальцы ее онемели. Любовь, одиночество, жалость к себе, приступ истерической злости — все взметнулось в ней как вихрь, голова кружилась. Она уронила книгу и залилась слезами.
Потом она встала с дивана и села к столу. Прежде, вся во власти тоски и одиночества, она не в силах была писать Луису, но теперь, выплакавшись, как будто ожила и принялась за письмо.
«Как же мне назвать тебя? — писала она. — Ведь за все дни и ночи, что мы были вместе, нам никогда еще не приходилось переписываться, и это — мое первое письмо. Милый?! Может быть, так и назвать тебя, словно ты здесь, со мной? Но если б ты был здесь, разве я остановилась бы на этом? Мои руки сказали бы тебе, что я думаю и чувствую, и я охотнее доверила бы это твоему телу, чем глазам. Целая вечность прошла с тех пор, как ты уехал, и впереди еще целая вечность, даже если это считаные дни. Хочешь, я буду описывать день за днем, как я живу без тебя? О чем тебе писать, чего тебе хочется?»
Она исписала несколько страниц, часто останавливаясь, чтобы перечитать написанное или глянуть через окно на улицу. Она то изливала в письме свою страстную тоску, то принималась болтать о всяких пустяках. Наконец, пожелав ему доброй ночи, подписалась, вложила письмо в конверт и заклеила его. Не удержалась и поставила в углу под маркой крохотный крестик, чувствуя себя совсем глупой девчонкой. Потом вернулась к дивану, посидела на краешке и тогда только погасила свет и легла. Ей вспоминались слова и отрывки из письма, и она мысленно исправляла и переделывала их, заново взвешивая смысл и значение каждой строки.
Поезд, увозивший Луиса, Миновал Джениси-вэли и подходил к Буффало; в салон-вагоне дребезжало радио, его заглушал громкий стук колес. В одиннадцать часов началась передача последних известий, и один из пассажиров, прислушавшись, перевел свои часы; другой подошел к приемнику и повернул регулятор звука на полную мощность. Игроки в покер за одним из столов насторожились, кто-то приставил ладонь к уху, чтоб лучше слышать, некоторые придерживали свои стаканы, чтобы прекратить непрерывный легкий звон стекла. Луис сидел в стороне и читал. Продолжая держать перед глазами книгу, он слушал, что говорит диктор об успехах германского наступления, о том, как немецкая авиация разрушает польские города, о начавшейся бомбежке Варшавы.