Несколько дней
Шрифт:
Он встал из-за стола, подошел к окну и заговорил, не оборачиваясь:
— Курятник сгорел дотла, альбинос приехал, Тоня Рабинович утонула, твоя мать прибыла, Ривка ушла, канарейки разлетелись, Зейде родился, появился итальянец, Юдит умерла, а я остался. Чего уж проще? Таким бывает конец каждой любви. Начинается она всегда по-разному, затем, как обычно, наступают тяжелые времена, но конец всегда один и тот же. Есть тот, кто умирает, и тот, кто остается.
Глава 12
Сгущались темные грозовые тучи, поднимался ветер, вода в вади прибывала, а Тоня и Моше не чуяли надвигающейся беды. Холодные струи дождя выстукивали по крышам, вода клокотала в сточных трубах, коровы жались друг к другу под крытыми навесами. Воробьи, нахохлившись и зажмурившись, дрожали в своих убежищах.
Пара не ведающих страха и движимых лишь любопытством воронов упражнялась в искусстве полета навстречу резким порывам ветра и колким струям дождя.
В три часа пополудни Моше и Тоня Рабинович проснулись после краткого дневного отдыха, перекусили, по своему обыкновению, несколькими апельсинами, толстыми ломтями хлеба, густо намазанными маргарином и вареньем, и выпили несколько стаканов обжигающего чая.
Как только дождь прекратился, они запрягли повозку и выехали за партией грейпфрутов и помел на участок, который находился по ту сторону вади.
Резкий ледяной ветер, дувший со стороны горы Кармель, бил по лицу мокрыми плетками. Впряженный в повозку мул с громким чмоканьем выдирал копыта из глубокой жижи. Моше и Тоня проехали через виноградники, спустились к вади, пересекли его и въехали на плантацию. Работая четко и слаженно, они загрузили повозку ящиками и отправились в обратный путь. Тоня села править, а Моше толкал повозку сзади, помогая мулу выехать на ровный участок. Она обернулась взглянуть на мужа. Пар шел от его раскрасневшегося лица. Тоня любила силу Моше и чрезвычайно гордилась ею.
— Погоди-ка минутку, я своего Моше кликну, — говорила она всякий раз, когда один из соседей сгибался под тяжестью непосильной ноши либо безуспешно пытался усмирить непокладистую скотину.
Во дворе Рабиновичей, прямо рядом с калиткой, покоился огромный обломок скалы, весивший не менее ста двадцати килограммов. Тоня водрузила рядом с ним горделивую табличку, гласившую: «Здесь живет Моше Рабинович, единственный, кто может поднять меня».
Деревенские зубоскалы ехидно подмечали, что подобную табличку следовало бы повесить скорее на саму Тоню. Однако слухи о камне быстро разнеслись по всей долине, и время от времени у калитки Рабиновичей появлялся очередной богатырь из окрестных деревень либо из английских военных лагерей и совершал попытку приподнять валун. Но лишь Моше был достаточно силен для этого, к тому же он знал, каким образом cклониться над камнем и обнять его с закрытыми глазами, как нужно вздохнуть, выпрямляясь, и нести его, как младенца, прижимая к своей груди. Все же остальные возвращались ни с чем, уныло припадая на левую ногу. Уныло — из-за публичного фиаско, а хромали они потому, что все до одного пинали в сердцах по строптивому камню и ломали большой палец на правой ноге.
Дождь вновь припустил. Подъехав к вади, Рабинович отметил про себя, что уровень воды значительно поднялся. Он вскарабкался на повозку, взял из рук Тони вожжи и направил мула строго под прямым углом к кромке воды, однако стоило бедному животному коснуться ее копытами, как оно поскользнулось на мелководье, вскрикнуло неожиданно человеческим голосом и попятилось назад.
С той минуты и далее события разворачивались одно за другим, повторяя странную схему всех несчастий и катастроф. Ноги мула уехали куда-то вбок, и он рухнул между оглоблями. Повозка накренилась и медленно, но неумолимо стала заваливаться на бок. Нижняя половина тела Моше оказалась погребенной под ней, ему раздробило кости левого бедра, обломки которых вспороли ему мышцы и кожу, будто ножом, а рану обжег нестерпимый холод мутной воды вади. Моше закричал от жуткой боли и почти потерял сознание, но ужас, сковавший его сердце, из тех, от которых цепенеешь, еще не понимая их причины, приковал его взгляд к Тоне Ее тело было целиком скрыто под повозкой, лишь шея и голова виднелись над поверхностью воды. Волосы Тони были погружены в жидкую грязь, а лицо ее, обращенное кверху, потеряло свой здоровый румянец и стало пепельно-серым. Вокруг ее головы, с беспечностью резиновых уточек в ванной, плясали на воде грейпфруты и помелы.
— Вытащи меня отсюда, — прошептала Тоня охрипшим от страха голосом. Тонкая, светлая змейки крови выползла из уголка ее рта.
Моше просунул руку под повозку, подмявшую пол себя его левую искалеченную ногу, и попытался приподнять ее.
— Вытащи меня, мой Моше… — ее голос захлебнулся, она хотела кричать и не могла.
— Слушай меня, Тонечка! Я приподниму повозку, а ты выползай наружу.
Ее голова едва заметно кивнула, а глаза расширились в безмолвном согласии.
— Давай! — выдохнул Моше.
Его лицо почернело от напряжения, на могучих запястьях вздулись огромные вены.
Повозка со скрипом приподнялась, и Тоня, извиваясь всем телом, попыталась освободиться, прилагая при этом нечеловеческие усилия, пока вконец не ослабла.
— Я не могу! — застонала она. — Я не могу…
Боль в раздробленном бедре полыхнула с новой силой, и повозка опустилась на прежнее место.
Некоторые из переживших подобные моменты утверждают, будто ход времени при этом как бы замедляется, другие уверяют, что время несется с удвоенной скоростью, третьи же рассказывают, как оно разбивается на мириады осколков, которые никогда не соединить воедино.
Но в тот дождливый день у перевернутой повозки в вади ход времени не соответствовал ни одному из вышеперечисленных описаний. Оно не замедлялось и не торопилось, а текло, как обычно, по своему невидимому руслу, огромное и невозмутимое.
Дождь сменился мелким градом, рябь на воде усилилась, а небо потемнело еще больше. Тем временем отчаянное ржание мула и запах животного страха, исходивший от него, приманили нескольких шакалов, которых были не в силах отпугнуть ни крики Моше, ни комья грязи, которыми он их закидывал. Один из них, осмелев, подобрался поближе и вцепился зубами меж задних ног мула. Рабинович ухитрился выломать длинный деревянный шест из боковой стенки повозки и, размахнувшись изо всех сил, опустил его на спину шакала, переломив тому хребет. Остальные, испугавшись, отступили, но вскоре убедились, что человек не в состоянии подняться с места. Подталкиваемые голодом, обострившим к тому же их сообразительность, шакалы подобрались к мулу с головы, которая находилась на безопасном расстоянии от шеста Моше, и атаковали, жадно вгрызаясь в мягкую плоть носа и губ бедняги.
— Помелы не тонут, — вдруг сказала Тоня.
— Что? — испугался Моше.
— Грейпфруты тонут, а помелы — нет, — объяснила Тоня.
— Скоро придет подмога, держи голову над водой, Тонечка, и не разговаривай.
Дождь усилился, подняв уровень воды в вади еще выше, и грейпфруты желтели со дна маленькими тусклыми лунами. Тоне, лежавшей под дальним краем повозки, было все труднее удерживать голову над поверхностью воды. Моше, просунув край шеста под Тонин затылок, попытался помочь ей, но безуспешно. Его лысина покрылась холодной испариной ужаса. Вода неумолимо прибывала. Видя, как дрожат от напряжения мышцы на шее обессилевшей жены, он отчетливо осознал, что неизбежно произойдет вскоре.
Голова ее на миг скрылась под водой и тотчас вынырнула, подстегиваемая паническим страхом.
— Моше! — послышался по-детски тонкий голос. — Моше, милый, дер цап! [26] Коса в шкатулке…
— Где, — закричал Моше, — где коса?
Поверхность воды вспучилась, голова Тони исчезла, затем вынырнула, и на этот раз голос был вновь голосом Тони.
— Это мой конец, Моше.
Рабинович рывком отвернулся, сжал челюсти и крепко зажмурился, пока не иссяк поток пузырьков, поднимавшихся из Тониного рта.
26
Дер цап — коса (идиш).