Несколько дней
Шрифт:
Тем же образом он добыл еще два желтка, переложил их в миску, добавил немного сахара и ароматного вина.
— Что может быть лучше? Желток — это то, чем нас мама кормила в детстве, с него начинаются все воспоминания. Вино — это пища для души, а в сахаре страсть и сила. — Яаков помешивал, тер и взбивал, поставив миску на кастрюлю, наполненную кипящем водой. — Это пахнет гораздо лучше, чем мыло, и наверняка вкуснее. Когда-нибудь я научу тебя этому рецепту, — добавил он, снимая миску с водяной бани Яаков окунул в нее указательный палец и призвал меня поступать в том же духе. — Это итальянская штучка, их излюбленный десерт, — с удовольствием облизнул губы он. — Тебе она нравится? Мне тоже… Рабинович хоть кормит
— Не так чтобы очень… — ответил я.
В ту пору сладости не были в обиходе. В доме Рабиновича мы намазывали краюху черного хлеба вареньем и пили чай «вприкуску», положив на язык кусочек сахара. Эта привычка осталась у меня до сих пор, ибо так горечь и сладость не смешиваются, а ощущаются одновременно.
Моше, считавший шоколад и пирожные предметами роскоши и неуместным баловством, любил рассказывать о страшной нищете, царившей в доме его родителей, такой, что беднягам приходилось пить чай «вприглядку» — подвешивать над столом кубик сахара на ниточке.
— И вы окунали сахар в стакан? — спрашивал я.
Моше улыбался снисходительной улыбкой человека с тяжелым прошлым.
— Нет, Зейде, на сахар мы только смотрели, а чай пили несладким.
— Не верь моему папе, Зейде, — сказала мне как-то с глазу на глаз Наоми. — У них в России была целая куча денег, лесные угодья, склады и дом со слугами, а отец, когда был мальчиком, съел больше пирожных, чем все мы, вместе взятые.
Глава 21
Дождь моросил не переставая. Моше соорудил для детей большие капюшоны из мешковины и построил небольшие деревянные санки, обитые снизу жестью. Отправляясь на ферму, он водружал на них молочные бидоны, а вечером, по дороге обратно, тащил санки по грязи до дома директора склада и заходил за детьми. Наоми и Одед усаживались в санки между пустых бидонов и ехали на папе домой. Поначалу они развлекались и хохотали, выкрикивая «Но-о-о!» и «Тпр-р-у!», но вскоре игра надоела и им, и Рабиновичу. Лямки санок немилосердно впивались в плечи, толстые, мускулистые ноги Моше тонули по щиколотку в грязи, высвобождаясь из нее с отвратительным чавканьем.
Проведя весь день за работой в поле, Моше вернулся домой совершенно разбитым. Он устало отмахнулся от детей, немедленно повисших на нем с просьбой поиграть с ними в «лютого медведя», и, упав животом на кровать, громко заохал. Прибежала Наоми и, сбросив ботинки, взобралась на отца. Перебирая маленькими ступнями мышцы его спины, она немного облегчила боль в натруженной спине.
Затем дети отправились спать. Моше сварил на завтра яйца и картошку в мундирах, настрогал хозяйственного мыла, разжег костер во дворе и вскипятил провонявшие простыни Одеда. Он провозился за уборкой и стиркой до поздней ночи. Свалившись в постель в дурном расположении духа, Рабинович лежал в темноте, прислушиваясь к ноющим от усталости мышцам.
Год выдался урожайным, но в хозяйстве Моше дела никак не клеились. Коровы выкинули два раза подряд, мангуст нашел лазейку в курятнике и перегрыз десятки цыплят, а дожди затопили половину плантации грейпфрутов.
Днем Моше обрабатывал землю, копаясь в размокшей грязи, а во снах проникал еще глубже и, касаясь костей Тонечки, взмывал вверх, к свету, который исходил от золотой детской косы, лежащей в деревянной шкатулке с орнаментом из ракушек. Затем сон, как правило, обрывался, и Моше просыпался от прикосновения влажного тела Одеда, который, описавшись, приходил к его кровати и забирался под одеяло. Рабинович ждал, не шевелясь, пока тот заснет, а затем бережно возвращал сына на место. Но Одед просыпался опять, и снова раздавались в темноте скрип кроватных пружин, стук ложки о банку с вареньем и частый топот детских ног, направляющихся в сторону Моше.
По утрам Рабинович просыпался в кровати, насквозь промокшей от сиротской мочи, с болью в костях и немой мольбой в сердце. Где ты, Тоня, жена и сестра? Где вы, кисейные платья, обрезанные локоны, в которых заключена его сила?
Глава 22
Так уж случилось, что в тысяча девятьсот тридцатом году жил в деревне Кфар-Давид, что в Изреэльской долине, крестьянин-вдовец, которому приходилось в одиночку доить и пахать, шить и стирать, играть с детьми, рассказывать им на ночь сказки и проверять, надежно ли они укрыты одеялами. Каждое утро он отправлял их в школу, причесанных и сытых, и всякий раз, оставшись один, погружал свое лицо в платья умершей жены. Каким бы сильным Моше Рабинович ни был — он не выдержал.
В то самое время в Петах-Тикве, а может, и в Ришон ле-Ционе жила в нужде оставленная мужем женщина, у которой отобрали ребенка и половину сердца, а горе и страдания навсегда отпечатались на лбу суровой вертикальной складкой.
— Тут и дураку понятно, что судьбе была угодна эта встреча, — сказал Яаков, убирая посуду со стола.
И действительно, с того момента приезд моей матери в деревню был делом времени.
— Я тебя спрашиваю, Зейде, ради этого забирать девочку у матери и топить неповинную женщину в вади? Когда судьба устраивает встречу такого рода, она не полагается ни на случай, ни на везение.
Рука Менахема направляла ход событий. Познакомившись с Юдит, он был достаточно умен и тактичен, чтобы рассказать о ней Моше то, что он рассказал, и умолчать о том, о чем умолчал. Затем Менахем лично съездил к ней на переговоры, но, пытаясь сохранить поездку в секрете, немного перестарался, и Бат-Шева, разоблачившая его приготовления, закатила сцену прямо в центре деревни, истошно голося, что муж ее завел себе новую шлёху в городе.
Менахем предложил Юдит переехать в Кфар-Давид и работать у его брата. Таким образом, она будет обеспечена хлебом, кровом и одеждой, взяв на себя, в свою очередь, заботу о детях, коровах и доме.
— Вам же обоим будет лучше, — заверил ее Менахем.
Однако ни Моше, ни Юдит не торопились с решением. Каждый из них был погружен в собственное горе, и оба они отделывались ответами вроде «Может быть…», «Подождем — увидим…» и другими осторожными словами, словно что-то внутри останавливало их, предостерегая.
Со дня смерти Тони прошел год, и Пурим стоял на пороге. Приготовления шли вовсю, открывались потаенные сундуки, простоявшие закрытыми целый год, и из них извлекались куски пестрой материи, краски и гирлянды. [43] Был устроен конкурс на лучший костюм, и трое соперников вышли в финал. Первым был неизвестный гражданин, по пояс голый и голубовато-зеленый, поминутно провозглашавший себя царем Индийского океана. Вторым был бухгалтер-альбинос, само участие которого было для всех сюрпризом. Он переоделся «юной прачкой». Бухгалтер влез на сцену, обнажив мраморно-розовые колени. Правой рукой он обнимал корзинку с бельем, а в левой держал стиральную доску и почему-то не спускал с Яакова Шейнфельда своих внимательных кроличьих глаз. Третьим, разумеется, был Папиш-Деревенский. Каждый год он удивлял соседей новым остроумным костюмом, а в этот pаз предстал в образе сиамских близнецов. Накрасив ресницы, он обмотался отрезом цветной материи и, к вящему удовольствию зрителей, объявил, что его близнец, страдающий страхом публики, остался дома и шлет всем сердечные приветы.
43
Куски пестрой материи, краски и гирлянды — во время праздника Пурим принято устраивать маскарад и конкурс на лучший костюм.