Несколько дней

Шалев Меир

Внезапно смягчившись, она вывела меня под руку во двор.

— Тебе не нужны часы, Зейде. Смотри, сколько их вокруг!

Она указала на тень эвкалипта, размеры, направление и прохлада которой показывали ровно девять утра, на лепестки граната, обозначающие середину марта, на расшатанный зуб в моем рту, отметивший шестой год со дня моего рождения, и на маленькие морщинки в углах ее глаз, напоминающие о том, что ей уже сорок.

— Видишь, Зейде, ты сам — часть времени, а будь у тебя часы, оно лишь проносилось бы мимо.

Внезапный шорох

донесся до моих ушей и пробудил меня от оцепенения. Это был кот, по виду домашний, из тех, что отлучаются на некоторое время от общества людей и пробуют свою силу, охотясь на воле. Он был весьмa упитан, просто кот-великан, но, несмотря на хищные очертания спины — отпечаток недавнего лесного существования, все еще были в нем сытая леность и мягкая грация, заложенные тысячелетиями домашней жизни.

Навык сидеть не шевелясь, приобретенный в моих наблюдениях за гнездящимися воронами, сработал, и кот не заметил меня, пока я не позвал его тихонько: «Кис-кис». Он застыл на месте и вперил в меня пару зеленых глаз, видимо, борясь со внезапным искушением подойти поближе и променять идеалы на ласки.

— Иди-иди-иди, — позвал я шепотом.

Услышав мой голос, голос человека, кот снова овладел собой, хладнокровно глянул напоследок и исчез в высокой траве. Поднявшись с земли, ушел и я

Глава 4

— Как ты выpoc! — Яаков открыл мне дверь.

За все время моей службы в армии мы обменялись несколькими письмами, но не виделись уже более трех лет.

— Ты тоже вырос, Яаков, — усмехнулся я, переступая через порог.

— Я состарился, а не вырос, — грустно поправил меня Яаков, улыбаясь в ответ, и добавил свое: — Заходите, заходите…

Мне понравился его новый дом, просторный и ухоженный. Перед входом простирался небольшой газон, а за домом, как оказалось, скрывался большой внутренний сад. Особенное впечатление произвела на меня кухня. Яаков увесил ее стены кастрюлями и сковородками, а посреди этого кухонного царства возвышался огромный обеденный стол.

— Я беспокоился о тебе. Ты так редко писал из армии…

— Что обо мне беспокоиться? Разве забыл, что я маленький мальчик по имени Зейде?

Егo глаза уставились на мою рубашку, порванную в малиннике.

— Снимай скорей, я зашью ее. Человек не может в таком виде разгуливать по улицам.

Hесмотря на мои протесты, он заупрямился, и мне пришлось раздеться. Яаков вдел нитку в иголку и за какие-нибудь несколько минут зашил прореху быстрыми точными стежками, аккуратно соблюдая размеры и дистанцию между ними.

— Где ты научился так шить? — спросил я, не скрывая восхищения.

— Когда жизнь заставит, всему научишься, — ответил он.

Стол был уже сервирован, в свете зеленого конуса лампы празднично блестели большие белые таронлки, памятные мне еще с первого раза.

— Еду, Зейде, следует подавать только на белой посуде, а напитки — воду, чай или вино — только в прозрачных бокалах, — безапелляционно заявил Яаков. — Во всем есть свои законы. Если ты видишь ресторан, в котором на столах горят свечи, — не ходи туда ни за что. Свечки — это не для романтики, мой мальчик, это значит, что повар хочет что-то скрыть от посетителя. Человек должен хорошо видеть, что он кушает. Оттого, что глаза его видят еду, а нос ее чувствует, у него текут слюнки. Во рту у каждого человека, Зейде, находятся шесть маленьких краников. Великая вещь — слюна! Важнее слез и всего остального. В еде она служит желудку, в поцелуях — любви, а в плевках — ненависти.

Пока я справлялся со своей порцией, Яаков, не прекращая разговаривать, хлопотал у плиты над следующим блюдом, однако успевал при этом понемногу опустошать и свою тарелку. Себе он приготовил яичницу и овощной салат, приправленный лимоном, маслинами и брынзой, которые выглядели так аппетитно, что я невольно облизнулся, несмотря на несметное количество разных лакомств, которые Яаков выставил на стол передо мной.

— Ты помнишь наш первый ужин? — неожиданно спросил он. — Ведь с тех пор прошло почти десять лет.

— Конечно, помню. Только вот забыл, чем ты угощал меня.

— Бедные повара, — деланно вздохнул Шейнфельд, — ведь нельзя спеть их котлеты, продекламировать пирог или станцевать суп.

— Книгу ведь тоже нельзя проглотить, да и музыка — несъедобна, — возразил я.

— Съедобна, съедобна, — сказал Яаков. — Мелодия не похожа ни на что другое в мире. Скрипка и флейта поют красивее, чем любая певчая птица, а художник творит то, чего даже в природе не существует. Но вкусно покушать можно и без всяких там поваров. Те горбатятся на душной кухне часами, однако никакое жаркое не сравнится со вкусом первого огурца, созревшего после Пасхи, или черной сливой «санта-роза» с нежной потрескавшейся шкуркой.

Я ничего не отвечал, лишь изредка обменивался взглядом с портретом Ривки на стене.

Когда-то, еще до моего рождения, Ривка Шейнфельд была первой красавицей в деревне. Ее красота стала притчей во языцех, хотя никто уже не помнит точно ни цвета ее волос, ни черт лица. В молодости Ривка отказывалась фотографироваться из скромности, а много лет спустя, по возвращении, избегала фотографов совсем по другой причине — из-за старости. Так что на стене кухни в Тив'оне висит ее единственный снимок, однако Ривка в рамке не так красива, как та, что в историях и памяти людей.

— Повар, — не унимался Яаков, — он всего-навсего сваха между…

— Между мясом и приправами, — нашелся я.

— Нет, между едой и тем, кто ее ест, — сказал Яаков и уселся рядом со мной.

— Вкусно?

— Очень.

— Значит, я неплохая сваха. Эс, майн кинд.

Глава 5

Свой ответ Юдит передала дяде Менахему через одного человека с центрального рынка, скупавшего у того рожки. Менахем вскрыл конверт, пробежал глазами письмо и поторопился с новостью к брату.