Несколько печальных дней (Повести и рассказы)
Шрифт:
Невеселый, залитый асфальтом двор, строго прямоугольные, точно в тысячу раз увеличенные спичечные и папиросные коробки, цехи, конторы и склады.
Три измерения – длина, ширина и высота. Пространство, сложенное из квадратных и кубических метров.
Где неясные линии холмов, обрыв над рекой, лезущие из земли корни сосен?
Как противоположен этот мир асфальта и металла пестрому хаосу солнечных восходов и закатов, шуму деревьев, плеску воды, крику и пению птиц!
Хотя Марья, пройдя через контрольную будку мимо человека в черной шинели, не размышляла о
Вчера она оформляла свое поступление на завод; стиснув зубы и приняв такое выражение лица, точно ее убивают, фотографировалась в моментальной фотографии; получала временный пропуск и подписывалась на какой-то бумаге столь большими буквами, что строгая барышня сказала ей:
– Вы помельче пишите, а то знаете… – И, разведя руками, барышня показала Марье, каких размеров будет ее подпись.
Вечером Марью охватил страх, он рос всю ночь, к утру у нее дрожали руки, тошнота подкатывала к горлу. Было страшно думать, как она войдет в цех, он ей представлялся огромной кухней, где несколько сот человек, подняв ложки, шумовки, секачи, испытующие станут следить за каждым ее движением, и, конечно, через минуту они загогочут жеребячьими и гусиными голосами: ведь Марья ничего не умеет делать. И, кроме страха за свой позор, в ней был страх, что люди, чье неожиданное внимание обратилось к ней, разочаруются и отвернутся от нее. Ведь Крюков поговорил с начальником сборки мотора, Александра Петровна дала ей рекомендацию.
Марья вошла в цех, и столбняк объял ее – это было страшней самой огромной кухни. Все двигалось в этом громадном цехе, бесчисленные колеса, колесики, ремни, серый металл поршней, струи молочно-белой воды, стружки – все вертелось, плясало и прыгало; пол дрожал под ногами, дрожали громадные белые фонари; казалось, что мутный воздух дрожал и плясал, охваченный этим общим безумием движения. А под потолком, опутанные цепью, плыли какие-то черные чугунные туши; потом Марья узнала, что это собранные моторы переправляются на главный конвейер.
В цеховой конторе похожий на аптекаря человек с черными кудрями вокруг очень белой лысины ухмыльнулся и сказал ей:
– А, товарищ Шевчук, мне вчера про вас три раза говорили, прямо как член правительства в цех пришли.
– Может, уборщицей или где в бухвете. Я бачила тут столову, – сказала Марья, – посуду мыть или еще что.
И мытье посуды показалось Марье милым и любезным делом, единственным делом ее жизни.
Лысый человек с любопытством посмотрел на Марью.
– Цех питания? – спросил он.
– Та нет же, – сказала Марья и просительно улыбнулась, – я прислуга.
– Вот что, – обрадовался лысый, – автомобилей, значит, не делали?
– Нет, – виновато сказала Марья и поняла, что уйдет ни с чем с завода. – Товарищ председатель… – сказала она, но в это мгновение вошел человек в замасленной блузе и сердито закричал:
– А баббита-то нет! Баббита-то!
– Баббита-то, – повторил лысый и рассмеялся смешному звучанию слов. Потом он сказал: – Вот баббит, – и начал писать записку.
Пока он писал, вбежал в контору еще один человек, за ним второй, а тотчас еще двое. Все они окружили лысого и заговорили, размахивая руками и горячась.
– Сергей Иванович, – сказал маленький человек с большим мясистым носом, – Козлов не вышел по болезни, Мокеев вчера в отпуск пошел. Я скользящего поставил на коленчатые валы, а кого на шплинтовку поставить? Самому мне, что ли, становиться?
Он сказал эти слова тихо, подчеркивая задумчивой неторопливостью своего голоса сложность положения.
Но лысый Сергей Иванович спокойно усмехнулся, он, видимо, никогда не терялся, этот уверенный в себе хозяин производства.
– На шплинтовку кого? – спросил он и тотчас же ответил: – Вот Шевчук пойдет.
И он посмотрел на Марью равнодушными и спокойными глазами, точно она много лет работала в цехе и нет ничего особенного в том, что он посылает ее на эту неведомую и страшную шплинтовку.
И Марья пошла.
К Сергею Ивановичу уже подходили новые люди, и он, должно быть, сразу забыл о Марье.
– Селезнев, пойди сюда на минутку! – вдруг крикнул он, и маленький человек вернулся к столу.
Сергей Иванович сказал ему несколько слов, и они оба рассмеялись, оглянулись на Марью.
– Ладно, ладно, я понимаю, – сказал Селезнев.
Марья шла за ним по узкому пролету между станками, и Селезнев кричал ей:
– Операция пустяшная, самая простая на всей сборке, – овладеешь, можешь не сомневаться.
Через несколько минут они подошли к длинной узкой дорожке, у которой стояли парни и девушки. По этой дорожке ползли те большие чугунные кабаны, которые там, в конце пути, уже обросшие щетиной рычагов, ручек, проводов, охваченные цепью, плыли под потолком цеха, – Марья сразу же их узнала.
– Ну вот, – объяснил Марье Селезнев, – это малый конвейер, сборка мотора, одним словом. Вон там блок поступает на рольганг, а вот в том конце мотор сходит с конвейера и идет на испытания. Понятно?
– Понимаю, – сказала Марья, хотя не поняла ни слова.
Она оглянулась по сторонам – справа, откуда подплывали моторы, стоял огненно-рыжий веснушчатый парень – он, с зверским видом подхватив какую-то болтавшуюся на проводе алюминиевую бутылку, нажимал ею на мотор; при этом раздавался такой треск, словно стрелял пулемет.
Слева – там, куда мотор уплывал, – стояла девушка в беретике, из-под которого лезла на лоб челка, – таких девиц Марья очень не любила и, встречая их на улице, произносила рычащее, грубое слово.
Девушка, с изумительной быстротой работая тонкими, ловкими пальцами, привинчивала к мотору блестящую медную трубу.
Никогда Марья не думала, что девушки с челками работают на заводах.
А дальше – вправо и влево по бесконечной дорожке – стояли люди и работали.
– Ну вот, операция здесь пустая, – сказал Селезнев, – шплинтовка болтов коренных подшипников. Понятно?