Несостоявшийся русский царь Карл Филипп, или Шведская интрига Смутного времени
Шрифт:
Он ждал встречи шведов с царем, чтобы можно было договориться о выплате долга войску, передаче Кексгольма и последующих совместных действиях против поляков. Наконец пришло известие из Кремля, что аудиенция состоится. Приставы, однако, потребовали, чтобы Делагарди и его офицеры оставили шпаги дома. Еще никто никогда не являлся к царю вооруженным. Но тут коса нашла на камень. Европейская рыцарская традиция, по которой шпага являлась неотъемлемым символом дворянской чести, вступила в противоречие с московскими представлениями о правильном мироустройстве. Согласно им даже самые знатные бояре являлись не более чем царскими холопами, которым подобает носить оружие лишь по служебной необходимости. Саблей русский дворянин опоясывался, только собираясь в поход, прицепи он ее в Москве просто так, как атрибут одежды, и его ждало суровое наказание. Появиться же с оружием перед царем под страхом смерти не могли даже иностранцы. Однако Делагарди считал, что по праву освободителя он достоин исключения. Шведский полководец ответил с присущей ему высокопарностью,
Вот как рассказывает об этом эпизоде Петр Петрей, вероятно, со слов самого Делагарди: «Послы должны отдавать шапки служителю, пока не окончится церемония. Им тоже не дозволяется приходить к Великому Князю со своими тростями и оружием. Еще до выхода в Кремль они должны оставить все это в своем жилище. Но Королевско-шведский посол, Граф Яков Делагарди не хотел того сделать в бытность свою у Великого Князя Василия Шуйского в 1610 году: он говорил, что прежде чем положить оружие, как пленный, он скорее лишится чести и не увидит ясных очей Великого Князя. Шуйский смотрел тогда на это с неудовольствием, однако ему гораздо нужнее было видеть ясные очи Графа, нежели Графу его, потому что этот выручил и избавил его от долговременной осады. Оттого-то тогда и дозволили Графу и всем его старшим Офицерам, Ротмистрам, Капитанам, Поручикам и Прапорщикам явиться с оружием к Великому Князю. Этот Граф Яков был первый, явившийся с оружием в залу Великого Князя всея Руси».
Церемония приема царем командующего, выступавшего в двойной роли полководца и посла Карла IX, а также его офицеров была обставлена с византийской пышностью и продумана до мелочей. На всем пути движения шведов до царского дворца в Кремле были выстроены стрельцы в парадной одежде. Офицеров, как христиан, провели мимо Архангельского собора, усыпальницы русских великих князей — представителей мусульманских стран вели иными путями, — после чего предложили подняться во дворец по крайней левой из трех лестниц. Это считалось проявлением высшей чести. Средней вводили послов турецких, персидских и прочих басурманских, правая предназначалась для христиан, а левая — для тех из них, кому царь хотел оказать повышенное внимание. Каменные львы, украшавшие внешнюю лестницу двухэтажной белокаменной Грановитой палаты, казалось, молчаливо принимали шведских офицеров в свое царственное сообщество. Над фронтоном крытой лестницы раскинул крылья золоченый византийский двуглавый орел, символизируя стремление московитов представить свою державу преемницей великой империи, которой были покорны и Запад, и Восток. Сейчас, когда реальная власть Шуйского все еще ограничивалась пределами одной Москвы, двуглавый орел казался неуместным проявлением тщеславия великого князя. Делагарди и его свиту провели через зал, вдоль стен которого в полном молчании сидели седобородые старцы в шапках-башнях из чернобурой лисицы и длинных шитых золотом и жемчугом парчовых одеяниях, рукава которых свисали до пола. Это были московские купцы, выбранные по признакам благообразия внешности. Они выступали в роли живых украшений дворцовой приемной. Дорогие одежды старцам, как и многим из бояр, выдали из царских кладовых на время торжественной церемонии: запачкают или еще как испортят одеяния — не миновать им отеческого царского кнута и денежного взыскания!
И вот, наконец, тронный зал, по потолку красиво расписанный библейскими сценами, с длинными лавками, тянущимися вдоль стен. На них, как и в приемной, расположились надутые от важности старцы в высоких шапках — только на сей раз не купцы, а бояре. В глубине зала на троне под балдахином восседал небольшой седобородый человек, царь Василий Шуйский. Его окружали четверо юношей-рынд, почетных телохранителей с серебряными бердышами, в одежде из белой парчи и в высоких песцовых шапках. В руке великий князь держал посох из драгоценного рога единорога с изображением креста наверху. Мог ли он представить, что совсем скоро и посох этот, и корона, и держава из массивного золота, покоившаяся на пирамидальной подставе из чеканного серебра, будут оценены и отданы в залог польским солдатам?
Поблизости от царя на скамье стояла золоченая лохань с рукомойником, покрытая полотенцем. Знай заранее Делагарди, считавший унижением даже попытку лишить его шпаги на царском приеме, назначение этого комплекта, он, возможно, и вообще не явился бы на аудиенцию. Лохань с рукомойником великий князь использовал для омывания рук, которые осквернили прикосновением своих губ зарубежные послы, причем исключения не делалось даже для христиан. Да что говорить о царе, если на Руси даже «православных» лошадей защищали от оскверняющего общения с животными, принадлежавшими представителям иной христианской конфессии. Шведские подданные в Карелии успели привыкнуть к тому, что «лютеранским» коням русские вырубали во льду отдельные окна для водопоя, в то время как «православные» лошади утоляли жажду из собственных прорубей.
Прием у царя носил протокольный характер. Василий Шуйский осведомился о здоровье своего брата, шведского короля, поблагодарил его за поддержку. Делагарди ответил столь же учтивой речью, сообщив еще раз о желании Карла IX помочь великому князю избавиться от польской напасти и защитить православную веру.
Настоящие тяжелые переговоры начались уже после аудиенции. Русский самодержец назначил в советники Михаилу
К началу переговоров между Скопиным-Шуйским и Делагарди измотанное сражениями с польскими отрядами и внутренними неурядицами войско Горна находилось менее чем в двухстах километрах к северо-западу от Москвы. Эверт Горн и русский воевода Григорий Валуев со своим десятитысячным конным отрядом, посланным на помощь иностранным наемникам, двигаясь от крепости к крепости, медленно выдавливали остатки тушинской армии в западном направлении, вынуждая польских предводителей уводить свои отряды в стан Сигизмунда под Смоленском. На освобожденных территориях, по примеру Скопина-Шуйского, Григорий Валуев ставил острожки. Силы Горна и Валуева выступали в роли своеобразного бульдозера, очищавшего Смоленскую дорогу на подступах к Москве, а также прилегающие области от поляков и «воровских» казаков. Это была необходимая прелюдия перед назначенным на конец весны наступлением русского войска на армию Сигизмунда под Смоленском.
Однако все планы могли рассыпаться, если бы разноязыкий сброд, находившийся под командой Эверта Горна, отказался воевать или перешел на сторону поляков. Боеспособность этого воинства, впрочем, как и наемников Делагарди, можно было укрепить лишь с помощью звонкой монеты.
Скопин-Шуйский много раз клятвенно заверял своего друга Якоба Делагарди, что нужно лишь дойти до Москвы, а там уже готова казна для расплаты по долгам. Но денег, несмотря на всю пышность царского приема, не было. И тогда бояре нашли революционный финансовый выход. Впервые в истории России было решено начать чеканку золотых монет. В переплавку пустили часть сокровищ Кремля и церковные драгоценности. Царь, подавая пример жертвенности, заложил в счет уплаты долга наемникам собственные золотые ковш и чарку, на Монетный двор отправили на переплавку статуи двенадцати апостолов в человеческий рост, изготовленные из чистого золота. Стоимость золотой копейки определили в десять серебряных, что вызвало возмущение наемников. Они решили, что великий князь намеренно завысил стоимость золотой копейки, желая сэкономить на солдатах. Впрочем, нельзя исключать, что наемники, своими глазами увидев московские богатства, занялись обычным вымогательством.
«Понтусу и всем пришедшим с ним войскам московский царь Шуйский был очень рад, часто посылал им отменное угощение из своих царских кухонь и погребов, почтил всех офицеров по случаю прибытия золотой и серебряной посудой из своей казны, заплатил сполна всему войску все, что им причиталось золотом, серебром и соболями, — писал Конрад Буссов в своих „Московских хрониках“. — Но когда Понтус и кум Вейт набили мошну, они обнаглели и стали учинять в городе одно безобразие за другим, поэтому они сильно надоели московитам, и те дождаться не могли, чтобы Бог поскорее послал хорошую погоду и сошел бы снег, вскрылись реки, установился хороший путь и можно было бы этих храбрых вояк послать в поле на врага и избавиться от них в городе».
Желание Василия Шуйского побыстрее отправить войско под Смоленск объяснялось как государственными, так и личными соображениями. Скоро стало ясно, что двое его родственников, племянник Михаил Скопин-Шуйский и старший брат Дмитрий Шуйский, не могли ужиться вместе, и жертвой их соперничества в любой момент мог пасть сам государь. Брат Дмитрий, не снискавший себе воинской славы, умело вел коридорные баталии в Кремле, восстанавливая против юного героя царя и бояр. Пользуясь тем, что решение о передаче шведам Кексгольма принял Скопин-Шуйский, а царь впоследствии лишь подтвердил его, Дмитрий Шуйский обвинил полководца в предательстве русских интересов и сговоре со шведами. Василий Шуйский возмутился и даже ударил наушника посохом, но коварство царя было хорошо известно его окружению. Это могла быть сцена, призванная успокоить сторонников племянника, присутствовавших при разговоре. «Ко единым же к тем тщание имея, которые во уши ему ложное на люди шептаху, он же сих с веселым лицем восприимаше и в сладость их послушати желаше», — характеризовал самодержца летописец.