Несравненное право
Шрифт:
Несмотря на события двух последних лет, «Коронованная Рысь» оставалась уютным местечком, в котором обитатели окрестностей иглеция Марии Снежной все еще могли промочить горло да почесать языки. Последнее, впрочем, делали вприглядку. Длинный язык приводил к еще более длинной дороге, а то и к рыночной площади, на которой каждую кварту примерно наказывали уличенных в злословии против Его Величества императора Благодатных земель Михая Первого со чады и домочадцы, Его Высокопреосвященства кардинала эландского и тарскийского Тиберия, доблестных тарскийских воинов и всех жителей Гелани, процветающей под мудрой десницей вышеупомянутого Михая Годоя.
И все равно люди злословили. По Гелани бродили слухи один другого невразумительней и неожиданней. Говорили, что Тиберий никакой не кардинал,
Когда же из Гелани спехом ушла большая часть тарскийцев, прихвативших с собой остатки таянской кавалерии и изрядную часть легких пушек, жители города совершенно обоснованно решили, что те двинулись на помощь Годою, потому как воевать в самой Таяне было не с кем. Нельзя сказать, чтобы геланцы вздохнули полной грудью, но чужих ушей стало много меньше, и языки развязывались, особенно после кружки доброго вина.
Родольф Глео просиживал в «Рыси» целыми вечерами. Дома Глео было делать нечего, тем паче что когда-то чистый и ухоженный домик Симона за год с небольшим превратился в неопрятное логово, где вперемешку валялись залитые вином и жиром книги, битая посуда, скомканные тряпки и просто всяческий мусор, неизбежно появляющийся там, где хозяева забывают о венике. Серые валики пыли, перекатывающиеся по комнате от сквозняка, заставляли поэта кашлять, но не убирать. Дом для него служил лишь местом ночлега и источником вещей, которые можно продать, а жил Глео в «Рыси», куда приходил к открытию и откуда его за полночь выпроваживал сердобольный вышибала. Обычно Родольф просто тихо напивался, глядя все более оловянным взглядом в закопченный потолок и бормоча себе под нос какие-то вирши, но порой на поэта находило, и он приставал с малопонятными разговорами и рассуждениями к ни в чем не повинным людям, если же его пытались вывести, начинал упираться, как кот, который знает, что его сейчас ткнут носом в сотворенное им безобразие. Хозяин «Рыси» живо смекнул, что куда проще сунуть выпивохе под нос стакан с самой паршивой царкой, после чего тот просто уснет, а назавтра покорно включит пропитое накануне в стоимость очередной принесенной вещицы. Короче, Глео никому особенно не мешал, и, когда дверь распахнулась и в «Рысь» ввалилось человек восемь тарскийцев и спутавшихся с ними таянцев, хозяин и не подумал выставить поэта.
Вновь вошедшие шумно уселись за лучший стол и потребовали вина. По всему выходило, что они намерены гулять всю ночь — сигнал «тушить огни» на них явно не распространялся. Харчевник разрывался между желанием не ударить лицом в грязь перед столь значительными гостями и боязнью, что те, именно из-за своей значительности, уйдут не заплатив. Рассудив, однако, что, будучи недовольны, годоевцы запросто могут спалить заведение, а его самого повесить, бедняга решил рискнуть царкой, а не головой. Гости пили и становились все шумнее.
— Да здравствует Годой, — заорал один, высокий и плечистый.
— Виват! — грохнули остальные. — Мы еще вздернем этого маринера на его собственной мачте!
— Вверх ногами, — добавил вертлявый таянец, услужливо подливая своим приятелям старой царки.
— Не сметь трогать Рене! — внезапно взревел поэт, грохнув кружкой об стол. Обожженная глина треснула, и дешевое красное вино разлилось по скатерти.
— Чего? — тарскийцы обалдели от подобной наглости. Увы, они были слишком пьяны, чтобы уразуметь, что Глео вряд ли соображает, на каком он свете. — А ну повтори!
— И повторю! — Глео был решителен и отважен. — Вы? Вы, отребье, вздернете Рене Арроя?! — поэт громко и оскорбительно захохотал, и хохот этот раздался в полной тишине. Все собравшиеся в «Коронованной Рыси» за исключением двух жизнерадостных весенних мух замерли, но поэту море было по колено. — ВЫ? — повторил он еще раз. — Да Рене из вашего поганого Годоя рыбный суп сделает! Нашли, на кого хвост поднимать!
— Я сейчас заставлю этого пьяницу съесть его собственный язык! — плечистый тарскиец поднялся со своего места, но Глео с неожиданной ловкостью вспрыгнул на стол, но этого ему, видимо, показалось недостаточно, и он, широко шагая и почти не качаясь, прошелся по шести столам, расшвыривая тарелки и опрокидывая бутылки, и перебрался на высокую стойку, где возвел очи горе и, завывая, продекламировал:
Ужель великая Таяна Во власти гнусных чужаков? Пускай я первой жертвой стану, Но я восстану на врагов. Меня убьют, но кровь поэта Разбудит спящие сердца. Во имя вольности и света Мы будем биться до конца…Прозвучал одинокий выстрел: пришедший с тарскийцами услужливый таянец разрядил пистоль Родольфу в грудь. Тот пошатнулся, но выпрямился и неожиданно чистым звенящим голосом выкрикнул:
— Стреляете? Значит, боитесь! Люди! Они боятся! Меня! Вас! Гелани! Нас больше! Всех им не перестрелять! Рене придет! Бейте их… бейт… — последнее слово захлебнулось в крови, хлынувшей у Родольфа изо рта на видавшую виды рубаху. Он пошатнулся и мешком свалился на пол. И тут высокий нескладный парнишка, разносивший кружки с вином и заказанную снедь, поднатужившись, поднял тяжелый казан с кипящим жирным супом и с криком: «Ребята! Бей!» — выплеснул обжигающее варево в лицо убийце. Тарскийцы схватились за шпаги, но парень отскочил в сторону, а двое дожидавшихся своей похлебки возчиков с ревом подхватили дубовую скамью и обрушили на головы годоевцев, а разошедшийся поваренок выскочил на улицу и завопил: «Люююююди! Сюдаааа!!!»
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ВОЛЧЬЯ ЗВЕЗДА
О в знойной пустыне холодный родник,
О хлеба последняя корка,
О буйного ястреба яростный крик,
О смерть, стерегущая зорко!
Глава 29
Гиб боялся, но шел. Рене чувствовал напряжение Водяного Коня. Это странное создание следовало за ним по собственной воле. Уздечка, с помощью которой Сумеречная удерживала Гиба, Рене была нужна разве что для того, чтоб вызвать черного скакуна, непонятно почему признавшего в эландском герцоге хозяина.
Если верить Жану-Флорентину, то некогда существовавшие в достаточном количестве соплеменники Гиба умели принимать любое обличье, в том числе и человеческое, со всеми вытекающими из этого последствиями. Философский жаб полагал, что дар речи был отобран у прародителей Гиба, большинство из которых сгинуло во время битвы Первых богов Тарры со Светозарными, не в наказание за какую-либо провинность, а чтоб они не выболтали некую доверенную им тайну. Так оно было или нет, Рене не знал, но в том, что Водяной Конь прекрасно понимает, что происходит, был убежден. Именно поэтому, вызвав Гиба, Аррой заговорил с ним так, как говорил со своими маринерами, предлагая им отправиться в очередной отчаянный поход. Огромный черный жеребец слушал, склонив белогривую голову, и в зеленых глазах с узкими кошачьими зрачками вспыхивали и гасли искры.
Жан-Флорентин, высказав ряд ехидных замечаний в адрес некоторых склонных к авантюризму политиков, молчал, и Рене пришлось объясняться с Гибом самому. Видимо, ему это удалось, так как конь, резко вскинув белогривую голову, огласил берег рокочущим криком и враз ударил обоими передними копытами, что означало одобрение и согласие. Рене взлетел на блестящую черную спину и огляделся. Луна уже поднялась высоко и утратила свой зловещий оранжевый оттенок. Море лениво шумело, накатывая на пустынный берег. Их никто не увидит.