Нестор-летописец
Шрифт:
Князь Изяслав на русальной неделе вознамерился явить люду пример христианского благочестия. Киевское духовенство во главе с митрополитом Георгием разводило руками, глядя на разнузданные игрища за стенами и в стенах города.
— А что я могу? — недоумевал князь в ответ на жалобы владыки. — Вывести дружину топтать костры и гонять девок, чтоб не задирали подол перед кем ни попадя?
— Силой веру в сердца не водворить, — качал головой митрополит. — Но вера может зажечься от живого примера перед глазами, как то было на Руси во времена князя Владимира. Личное смирение великого князя многих из его народа подвигло к Христу.
— Подвигнуть-то подвигло, — ворчал Изяслав, — да к Христу ли? Сказано же им было — кто не придет на реку креститься, тот не друг князю. Я, владыко, повторить то не решусь, дабы не срамиться лишний раз.
— Отчего ж срамиться? — не понял митрополит.
— А то не знаешь, владыко, какой я им друг! — вдруг обидясь, сказал князь. — Как щенка ненужного вышвырнули о прошлом годе.
— Так не потому ли не друг ты своим людям, князь, что мало в тебе христианского мужества и твердости? — решительно высказался митрополит Георгий.
— Чего во мне мало? — сильно удивился Изяслав. — Какой такой твердости? Не я ли тебе, владыко, сколько раз твердил, что нужно поставить новую церковь для мощей моих дядьёв, мученически убиенных Бориса и Глеба? Ты мне что отвечал, а? — Князь поднялся с лавки и встал над митрополитом, упершись рукой в стену. — Что святость их для тебя неясна и не стоит тревожить их гробы. Это ты, владыко, — Изяслав наставил на митрополита палец с перстнем, — не твердо веруешь в святых угодников Божьих, а не я.
Он сел обратно.
— Но, князь, я говорил несколько о другом предмете… — начал было митрополит.
— Вот так и знай, владыко, — не слушая его, сказал Изяслав, — угомоню Всеслава, тогда и велю рубить новую храмину в Вышгороде. Дай только срок.
— Аминь, — прошелестел губами владыка.
Ночью князь долго ворочался на пуховой постели. То скидывал с себя простынь, то снова натягивал. В темноте ковшиком зачерпывал из братины квас, шумно хлебал. Все думал о словах митрополита, поставившего ему в пример деда, великого кагана Владимира.
— Гертруда, — он толкнул жену в бок, — а Гертруда!
— Позволь дать тебе совет, муж мой. — Княгиня тоже не спала и откликнулась с готовностью. — Не пей так много квасу. Твой ночной горшок не вместит столько, придется среди ночи звать холопа.
— Возьму твой, — рассердился Изяслав. — Какая чепуха у тебя в голове, княгиня!
— А тебя, муж мой, какие нынче гнетут помыслы?
Князь коротко пересказал разговор с владыкой.
— Ну вот что мне соделать такого мужественного и смиренного, чтобы хоть кого-нибудь да хоть на что-нибудь сподвигнуть?
Гертруда молчала, и князь решил, что она заснула. Он глотнул еще квасу и поперхнулся, услышав ответ:
— Замирись со Всеславом. Прекрати вражду с ним и верни ему Полоцк. Чует мое материнское сердце, не просидит там долго Мстислав.
— Да ты в своем уме, княгиня?!
— Не сказано ли — блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божьими?
Изяслав повернулся на другой бок и не отвечал. Гертруда вздохнула, поняв, что слишком рано затронула эту тему.
— Не хочешь со Всеславом, ну, тогда помирись хоть с кем-нибудь.
— А с кем я еще ссорился? — буркнул князь.
— Блазнилось мне давеча, будто ты зол на Феодосьев монастырь, — аккуратно напомнила княгиня.
Изяслав перевернулся и поцеловал ее в круглое, теплое, чуть влажное плечо. Из-за паркой погоды княгиня спала в срачице без рукавов.
— Завтра же поеду туда и помирюсь с игуменом. Братец Святослав пускай подавится.
Когда в Киеве стало известно, что дружинники черниговского князя умыкнули из обители старца, Изяслав сгоряча хотел послать вдогонку кметей на лодьях. Бояре едва отговорили — похитители, мол, давно в Чернигове, не с войной же идти на Святослава. Князь одумался, но перенес гнев на монастырь и снова, как прежде, стал грозить чернецам изгнанием.
— Как думаешь, Гертруда, взять мне с собой дружину?
— Для чего, муж мой?
— Если я поеду только с гридями, это не будет выглядеть мужественно.
— Зато это будет выглядеть смиренно.
Назавтра обильно дождило, и выехать получилось лишь после полудня, когда развиднелось. От Горы княжий отряд направился длинным путем — к Святой Софии и только оттуда повернул к Лядским воротам. Изяслав желал, чтобы как можно больше градских людей узрели в нем живой образ благочестивого смирения посреди общего русального буйства и непотребства. Князь был безоружен, в обычном мятле, как простой дружинник, и даже без шапки. Горожане удивленно провожали его взглядами, затем гадали и толковали, что сие означает.
— А русалок ловить поехал, — сказал кто-то.
Объяснение многим пришлось по нраву.
24
— Эй, тетерев, открывай ворота!
Словесное требование гриди дополняли ударами кулаков. Князь терпеливо ждал.
— Да говорю же, — в воротном окошечке возникла сперва путаная борода, затем спустился шишковатый нос, наконец, глянули глаза под мохнатыми бровями, — опосля обеду и до вечерни не велено никого пускать.
— Кем не велено?! — бесновались гриди. — Ты, подрясник затасканный, не видишь, что перед тобой князь киевский? Про свое «не велено» будешь толковать амбарным мышам! Отворяй, кому сказано!
— Игуменом Феодосием не велено, даже самого князя, — пролепетал монах-привратник. — Прости, князь-батюшка, не признал я тебя. Сейчас сбегаю, скажу о тебе.
Окошечко захлопнулось. Один из гридей ткнул в него кулаком и выломал, потом наклонился с коня и по-разбойному, с переливом, засвистел в дыру.