Нестор-летописец
Шрифт:
В объявшей их тишине был слышен хруст жуков-древоедов, ворочавшихся в бревенчатых стенах церкви.
— Что ж молчишь, князь?
— Не ведаю, чему верить. Тебе ли, лживым ли послухам?
— Вот ты и ответил себе, князь. Лживые послухи тебе наветничали, а ты не затворил пред ними двери своего сердца.
— Уф, — после паузы сказал князь, словно хорошо, до испарины на лбу, потрудился. — Ты снял камень с души моей, Феодосий.
Скрипнула наружная дверь, в притворе прошаркали чьи-то лапти. Вошедший старый монах поклонился князю, испросил благословения у игумена и поволочил ноги к алтарю. Феодосий поднялся.
— Постой, отче, — удержал его Изяслав. — Люблю я слушать поучения от тебя. Хочу еще насытиться беседой с тобой.
— Время вечерни, князь, — напомнил игумен. — Помолись вместе со всей честной братией, а после я охотно продолжу нашу беседу.
Феодосий ушел в алтарь облачаться для службы. Храм неторопливо наполнялся чернецами и послушниками. Скоро князь среди них стал незаметен, хотя и выдавался ростом.
Привычно отдавшись на волю псалмов, стихир и ектений, душа Изяслава, будто на лодье, качалась в зыби голосов певчих. Церковная служба была для него хорошим временем, чтобы как следует подумать. Тут в его мысли не вмешивались ни советные бояре, ни митрополит, ни Гертруда. Только здесь он был один на один с собой, и даже Господь не отвлекал его в эти часы от тягостных княжих дум.
В этот раз мысли князя прибило зыбью к берегу, на котором расположилась дружина ляхов во главе с Болеславом. Польский родич был вдвое младше, но Изяслав вовсе не чувствовал своего старшинства перед ним и немного опасался воинственности лядского князя. Тот гордо носил свое прозвище Смелый. Наделив его таким именем, ляхи приукрашивали заносчивость, беспощадность и жестокость своего правителя. Болеслав грезил короной и не собирался останавливаться ни перед чем, чтобы ощутить на своей голове вожделенный предмет. Какое место в его устремлениях было отведено Руси, Изяслав не ведал. Однако догадывался, что польский князь оказал ему военную помощь вовсе не из родственных чувств. Быть может, этим походом на Киев Болеслав желал показать прочим латынским странам, а в первую очередь римскому папе, что Польша достойна имени королевства. Или же это попытка усилиться за счет Руси. А может, все проще — польскому князю не хватает золота. А еще он наверняка не прочь прирезать к своим владениям часть русской земли. За примером далеко и ходить не надо — его прадед Болеслав Первый так и поступил. Пришел как союзник одного из князей, ушел как разбойник и завоеватель.
Нынче с утра Изяслава потревожил гонец, присланный польским князем. В грамоте Болеслав разражался грубой бранью и грозился на днях прийти в Киев. Так и написал: приду, мол, плюнуть в твои лживые глаза. Изяслава это покоробило. С ляхами он, конечно, обошелся не совсем по чести, но называть его лживым — чересчур. Всего лишь немного предусмотрительности и некоторого знания ляшских повадок. Чуть-чуть хитрости. И отцов завет — не губить землю Русскую.
А всего-то и было сделано — пять сотен ляхов развели небольшими отрядами по княжьим селам на прокорм. Села те стоят далеко друг от дружки, а гонцов, если таковых снаряжали, отлавливали на дорогах кмети Изяслава. Потому сообщения между отрядами не было, и поведать Болеславу, что с ними творилось, они не могли. Творилось же нехорошее.
Смерды отказывались кормить ляхов — сами траву жуют, амбары с прошлого лета пустуют, половину скота зимой прирезали. Ляхам все это нипочем, у них со смердами разговор короткий — булавой по шее либо мечом в брюхо. Девкам и бабам, коль попадутся, иное промеж ног. Поселяне терпеть не стали. Заткнули терпение за пояс, взяли топоры, рогатины, ножи и пошли бить ворога. Княжьи тиуны смотрели на это через пальцы и тайком подбадривали смердов. Избивали ляхов по ночам, трупы сволакивали в лес, чтоб не сразу все открылось. За несколько ночей от польского отряда оставалась горсть, и ту гнали из села со свистом. В иных селах хватало одной ночи. Уцелевших также вылавливали киевские дружинники и свозили под охрану в град Звижден.
Сам Болеслав со своим отрядом сидел в Желани. Город хоть и невеликий, но не бедный, ремесленный и купецкий, с широким посадом вокруг детинца. Тут ляхам было поспокойней. Градские люди, потужив, давали им прокорм и плату сверх того: двадцать гривен серебра с боярского двора, пятнадцать с купецкого и с сотских людей, по десять с прочих. Но и Болеславу большой воли не было. Вслед за ляхами киевский князь прислал в Желань воеводу Перенега Мстишича с малой дружиной. С виду для чести, на деле для присмотра, чтоб ляхи, известные разбойники, не баловали.
Но как ни старались, все же не доглядели. К Болеславу прорвался ляшский дружинник, в изодранном плаще и с выбитым глазом. Итогом сего явилась бранная грамота, посланная в Киев.
Отвечать взбешенному родичу Изяслав не стал. Молчание бывает велеречивее слов. А также доходчивей. Но позволить польскому князю пожаловать в Киев он не хотел. Чего доброго и впрямь наплюет в глаза. Пока за окошками терема разверзались небесные хляби, Изяслав собрал ближнюю дружину и поведал боярам свою думу. Княжи мужи рассмотрели его думу со всех сторон и приговорили: ляхов к стольному граду не пускать. К воеводе Перенегу отправить на усиление еще три сотни кметей. Уразумеет Болеслав намек — проводить его до польской границы с почетом. Не уразумеет, загорится ярым пылом — объяснить получше. Но хорошо бы сладить дело полюбовно.
— Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…
«Ныне отпущаю раба Твоего Болеслава с глаголом по миру…» Молитва князя была горячей и путаной. На него нахлынули сомнения — а получится ли полюбовно усмирить Болеславово ярое пыланье?
Вечерня завершилась. Монахи, кланяясь, потекли из храма. За окнами снова разливался дождь, колотил по лужам.
— Брат келарь! — игумен Феодосий окликнул одного из чернецов. — Скажи-ка на поварне, пусть приготовят трапезу для князя и его людей.
— Видишь, князь, — обратился он к Изяславу, — как раздождилось. Будто нарочно закрылся тебе путь из обители.
— А я и не хочу еще уезжать, Феодосий. — Князь сел на прежнее место. — Хорошо мне тут у тебя.
— Но мысли твои далеко отсюда, — усмехнулся игумен, садясь поблизости. — Хотел я, князь, рассказать тебе кое-что. Уж не гневайся на меня, убогого. На днях пришел из монастырского села Мокшани чернец Григорий, коего я поставил там управлять. Поведал он мне со страхом и печалью вот о чем. В село прибрела невесть откуда шайка лядских кметей. Стали они творить насилие и разбой среди белого дня. Сводили с дворов скотину, сдирали с женок серебряные украшения. Прочее непотребство совершали. К ночи же явились твои дружинные люди, князь. Пятеро их было. Ляхи к тому времени напробовались браги да меду, спали как убитые и сторожу не выставили. Твои кмети их сонных и перебили. Сельские, прознав о том, кинулись вытряхивать лядские тороки, забирать назад свое добро. А мертвых затащили в старый амбар и сожгли.
Феодосий замолчал.
— Для чего ты мне рассказал это, отче? — спросил Изяслав.
— Для чего? — задумался игумен, видя его спокойствие. — Да, пожалуй, ни для чего. Не ты ли, князь, повелел так поступать с ними?
— А хоть бы и я. Дак что с того?
— В другой раз не зови ляхов, князь, — кротко попросил Феодосий.
— В какой еще другой раз?!! — Изяслав подскочил на лавке, воззрившись на монаха. — Ополоумел ты, игумен, что грозишь мне? Либо знаешь то, что мне не ведомо? Говори, ну!