Несущественная деталь

Бэнкс Иэн М.

Хьюэн скептически посмотрела на Демейзена.

— Всполохи? — переспросила она.

Аватара пожала плечами.

Вепперс снова посмотрел на старинные часы, потом — на Джаскена, который кивнул в ответ, и встал.

— Ну, пора делать дела и уходить, — сообщил он. — Мадам, — сказал он, кивая послу. — Счастлив был познакомиться, — повернулся он к Демейзену. — Потом посмотрел на Ледедже. — Желаю вам… душевного мира, молодая дама. — Он широко улыбнулся. — Как бы там ни было — рад был познакомиться.

Он и Джаскен, который кивнул на прощание в три стороны,

направились к двери. Автономник Олфес-Хреш плыл рядом — он появился, никем не замеченный.

— Коробочка, — сказал Вепперс, проходя мимо.

Вепперс и Джаскен скрылись за дверями.

Несколько мгновений спустя неожиданные всполохи замелькали в вечернем небе за городом. Настенный экран замигал, посерел, перешел в режим ожидания.

— Гмм, — сказал Демейзен. — Его собственное имение. — Он посмотрел на Хьюэн. — Для вас это тоже сюрприз.

— В высшей мере, — сказала она.

Демейзен кинул взгляд на Ледедже, щелкнул ее пальцем по колену.

— Выбросьте это из головы, детка. Весь этот путь мы проделали не ради вашей маленькой мести — речь идет об уничтожении Адов. Бесплатном уничтожении! И это будет даже не на нашей совести! Нет, серьезно, что, по-вашему, имеет большее значение: вы или триллион страдающих людей? Да станьте вы уже взрослой девочкой, черт вас побери. То, что этот ваш Вепперс вышел отсюда с самодовольной улыбкой на его явно достойном кулака лице, — это очень малая цена.

Раздавшийся рев двигателей известил их об отлете Вепперса. Демейзен посмотрел на Ледедже.

— Ты сука, лгун, предатель и распутник.

Аватара тряхнула головой, посмотрела на посла.

— Ну, дети — что с них возьмешь?

ГЛАВА 28

Когда случилось то, что случилось, она находилась в своем спальном коконе, страдая внутри этого плода, висящего в темном закрытом пространстве. Она медленно потягивалась, раскрыла одно крыло, потом другое, — мучительно потрескивая суставами и напрягая связки, боль пронизывала даже то, что она воспринимала, как кожистую ткань своих крыльев, — потом покрутила как могла шеей (в позвоночный столб ей словно насыпали песок), потом посгибала одну ногу, другую, оставаясь висеть в это время на когтях одной ноги.

Потом неожиданно воздух задрожал, словно по нему прошла пришедшая издалека ударная волна сильного взрыва.

Спальный кокон начал вибрировать. Потом он замер, словно удар, потрясший его, был отменен из реальности, чтобы он не затронул ткань ее огромного темного насеста.

Она сразу же поняла, что в этом есть что-то странное и беспрецедентное, что-то, свидетельствующее о сущностных изменениях в среде ее обитания, может быть, даже в самом Аде. Она вспомнила о глюке в виде серебристой зеркальной преграды, заплаты, где ландшафт был уничтожен, стерт.

Она потеряла счет тем тысячам, что прикончила со дня своего возвращения в Ад. Она собиралась вести учет, но потом отказалась делать зарубки на внутренней поверхности своего насеста за каждую смерть (хотя и думала об этом), потому что ей это показалось ужасным бездушием. Она попыталась вести

счет в уме, но два-три раза сбилась, а потом — давно уже — пришла к выводу, что это не имеет значения. Последняя цифра, которую она помнила, составляла три тысячи восемьдесят пять, но это было давно. С тех пор она убила, вероятно, еще столько же.

Боль с каждым убитым, с каждым освобожденным, с каждым днем увеличивалась. Она существовала в непрестанном тумане мучительной боли в конечностях, сверхчувствительной коже, стонущих связках и вечных спазмов внутренних органов. Ей нравилось думать, что она не замечает этого, но на самом деле не замечать этого она не могла. Она чувствовала боль постоянно, с того момента, когда просыпалась утром, до вечера, когда она со стонами и ворчанием погружалась в сон. Но боль не оставляла ее и в снах. Ей снилось, как от нее отпадают части тела или начинают жить собственной жизнью, отрываясь от нее и улетая, или падая, или уходя, или уползая прочь, оставляя ее, кричащую, обездоленную, истекающую кровью, с ободранной кожей.

Каждый день она с трудом отрывалась от своего насеста, выбиралась из кокона, в котором висела вниз головой, и принималась рыскать над почерневшей, изъеденной оспинами землей в поисках очередной души, подлежащей освобождению. Она с каждым днем поднималась все позднее и позднее.

Когда-то она пускалась в полет просто ради удовольствия, потому что полет оставался полетом даже в Аду и казался свободой тому, кто родился бескрылым четвероногим. Если, конечно, преодолеть страх высоты, что каким-то невероятным образом (еще в те давние дни, когда она старилась в монастыре, прилепившемся на скале) случилось с ней.

Прежде ей нравилось устраивать облеты, она, как завороженная, открывала для себя части Ада, в которых не была прежде. Она почти неизменно приходила в ужас от того, что видела, куда бы ни смотрела, но все равно была заворожена. Самой географии, потом системы, потом омерзительно-садистской изобретательности — всего этого хватало, чтобы привлечь внимание любознательного мозга, и она в полной мере использовала свою способность летать над землей, по которой ползали, хромали, плелись, на которой дрались те, кому повезло меньше, чем ей.

Но потом все это кончилось. Она редко отлетала далеко от своего насеста — лишь для того, чтобы убить и съесть первого встречного, и обычно она ждала, когда боль голода станет невыносимой и у нее не останется иного выбора. Определиться, сделать выбор было легко: как решить, что ей доставляет больше неприятностей — ворчащий пустой желудок или никогда не исчезающие стада и стаи мучений и болей, которые, казалось, распространяются по ее телу, как некая странная паразитическая инфекция.

Она подозревала, что ее репутация ангела-избавительницы пошатнулась. Люди по-прежнему приходили отовсюду, ища ее благословения, но прежнего уровня почитания не было; она больше не появлялась где угодно и перед первым попавшимся. Теперь страждущим нужно было добираться до того места, где она жила. Это изменило ситуацию. Ее услуга стала привязана к определенной местности.