Несуществующий рыцарь

Кальвино Итало

— Разберемся спокойно, — говорит Карл Великий примирительно. — Кровосмешение, конечно, есть, но между единоутробными братом и сестрой — это грех не самый тяжкий…

— Кровосмешения нет, ваше священное величество! Взвеселись, Софрония! — восклицает Турризмунд с сияющим лицом. — Выпытывая подробности своего рождения, я узнал тайну, которую намерен был сохранить навсегда: та, кого я полагал моей матерью, то есть ты, Софрония, родилась не от шотландской королевы, ты — побочная дочь короля и жены одного фермера. Король приказал своей супруге удочерить тебя, и та, которая, как я сейчас узнал, мне была матерью, а тебе — только мачехой, повиновалась. Я понимаю теперь, отчего она, принужденная королем против воли исполнять роль твоей матери, только

и ждала случая от тебя избавиться, и сделала это, приписав тебе плод своей мимолетной вины, то есть меня. А поскольку ты дочь короля шотландского и крестьянки, я же сын королевы и Священного ордена, то связаны мы не узами крови, а только союзом любви, который свободно заключен здесь несколько часов назад и, я горячо надеюсь, будет с твоего согласия упрочен.

— По-моему, все разрешается к лучшему, — говорит Карл, потирая руки. — Но поспешим разыскать нашего доблестного рыцаря Агилульфа и уверить его, что его имя и титул вне опасности.

— Я поскачу, ваше величество, — говорит, выступая вперед некий рыцарь. Это Рамбальд. Он въезжает в лес, кричит: — Ры-ы-ы-ца-а-арь! Рыцарь Агилу-у-ульф! Рыцарь де Гвильди-ве-е-ерн! Агилульф Гем Бертрандин де Гвильдиверн д’Альтро де Корбентраз-и-Сура, владетель Ближней Селимпии и Фе-е-еца-а! Все в поря-а-а-адке-е! Возвращай-а-айтесь!

Ему отвечает только эхо.

Рамбальд прочесал в лесу тропинку за тропинкой, пробирался без троп по ручьям и откосам, кликал, вслушивался, искал приметы следа. Вот отпечатки конских подков. Они вдруг становятся глубже, как будто животное остановилось здесь. А с этого места след копыт опять делается легче, словно бы коня отпустили на волю. Но оттуда же берет начало другой след, отпечатки железных поножей. Рамбальд идет по этому следу.

Затаив дыхание, он вышел на поляну. У подножия дуба валялись на земле перевернутый шлем с радужными перьями, светлый панцирь, набедренники, наручи, рукавицы — словом, все части Агилульфова доспеха, одни как будто бы намеренно сложенные в пирамиды, другие — как попало. К рукояти меча была прикреплена записка: «Оставляю эти доспехи рыцарю Рамбальду Руссильонскому», а внизу — полросчерка, начатая и вдруг прерванная подпись.

— Рыцарь! — зовет Рамбальд. Он обращается к шлему, к панцирю, к дубу, к небесам. — Рыцарь! Наденьте доспехи! Ваше место в войске и среди французского дворянства неоспоримо! — Он пытается собрать доспехи, поставить их на ноги, продолжает кричать: — Вы существуете, рыцарь, отныне никто не вправе это отрицать! — Ничей голос не отвечает, доспехи не держатся на ногах, шлем валится наземь. — Рыцарь, вы столько времени существовали одной только силой воли, вы умудрялись все делать так, как будто вы существуете, зачем же сдаваться так сразу? — Но Рамбальд уже не знает, к кому обращаться: доспехи пусты, но не прежней пустотой, содержавшей в себе нечто, именовавшееся рыцарем Агилульфом и теперь растворившееся, как капля в море.

И тогда Рамбальд распускает скрепы собственного панциря, разоблачается, надевает светлые доспехи, шлем Агилульфа, сжимает в руках щит и копье, вскакивает на коня. В полном вооружении он предстает перед императором и его свитой.

— А, вы вернулись, Агилульф, все в порядке? Но из шлема раздается совсем другой голос:

— Я не Агилульф, ваше величество. — Забрало поднимается и открывает лицо Рамбальда. — От рыцаря де Гвильдиверна остались только эти светлые доспехи и записка, в которой он мне их отказывает. И теперь я жду не дождусь, когда можно будет броситься в бой.

И тут же трубят тревогу. Целая флотилия фелюг высадила в Бретани сарацинское войско. Франкское ополчение спешит строиться поотрядно.

— Бог внял твоему желанию, — говорит король Карл, — настал час битвы. Не посрами же доспехов, которые ты отныне носишь. Агилульф, при всем своем трудном характере, был доблестный воин!

Франкское войско сопротивляется вторжению, прорывает фронт сарацин, и юный Рамбальд первым бросается в прорыв. Он вступает в поединки, нападает,

защищается, раздает и получает удары. Много магометан уже грызут землю. Рамбальд вздевает на копье одного за другим столько врагов, сколько может поместить во всю его длину. И вот уже отряды вторгшихся басурман поворачивают, толкутся около пришвартованных фелюг. Теснимые оружием франков, побежденные отчаливают в открытое море, все, кроме тех, что остались удобрять мавританской кровью серую почву Бретани.

Рамбальд выходит из битвы с победой и без единой раны. Но доспехи, безупречные, девственно-чистые Агилульфовы доспехи все перепачканы землей, забрызганы вражьей кровью, покрыты следами ударов: вмятинами, царапинами, щербинами; султан сильно поредел, шлем поврежден, а щит облуплен как раз посредине таинственного герба. Теперь молодой воин чувствует доспехи своими, принадлежащими ему, Рамбальду Руссильонско-му; ушло чувство неловкости, которое он испытал, надев их, броня сидит на нем как перчатка.

В одиночестве скачет он гребнем холма. Из долины слышится высокий голос:

— Эй, Агилульф, постой!

К нему направляется рыцарь. Поверх панциря у него темно-синий плащ. Это Брадаманта, которая гонится за светлыми доспехами.

— Наконец-то я тебя нашла, светлый рыцарь!

Первым его желанием было крикнуть: «Брадаманта, я не Агилульф, я Рамбальд!» — но он решает, что лучше сказать это, сойдясь лицом к лицу, и поворачивает коня ей навстречу.

— Наконец-то ты сам скачешь ко мне, неуловимый воин! — восклицает Брадаманта. — О, если бы мне дано было видеть тебя все время скачущим рядом, тебя, единственного мужчину, который ничего не делает как попало, с бухты-барахты, лишь бы полегче, как вся эта свора, что постоянно ходит за мной хвостом! — Говоря так, она пытается убежать от него, но все время оборачивается посмотреть, играет ли он с нею в догонялки.

Рамбальда так и подмывает сказать: «Как же ты не видишь, что я тоже из тех, чьи движения неловки и каждый жест выдает беспокойство и неутоленное желание? Но и я хочу только одного: стать человеком, который знает, чего хочет». Чтобы сказать ей это, он несется во весь опор ей вслед, а она, смеясь, говорит:

— Вот об этом дне я мечтала всегда!

Он потерял ее из виду. Перед ним — уединенная травянистая лощина. Ее конь привязан к шелковице. Все напоминает тот первый день, когда он преследовал ее, еще не ведая, что она женщина. Рамбальд спешивается. Вот она — лежит на мшистом склоне. Доспехи она сняла, на ней лишь короткая туника дымчатого цвета. Лежа она раскрывает ему навстречу объятия. Рамбальд приближается в своих светлых доспехах. Самое время сказать ей: «Я не Агилульф, смотри, доспехи, в которые ты влюбилась, теперь носят тяжесть тела, пусть молодого и ловкого, как мое. Неужели ты не видишь, что эта броня потеряла свою нечеловеческую безупречность и стала родом одежды, предназначенным для боя, полезным к выносливым снаряженьем, принимающим на себя все удары?» Ему хочется сказать все это, а он стоит с трясущимися руками, потом делает к ней несколько нерешительных шагов. Быть может, лучше всего было бы открыть лицо, снять доспехи, показаться в своем собственном обличье — именно сейчас, когда глаза у нее закрыты, а на губах выжидательная улыбка. Молодой человек нетерпеливо срывает с себя доспехи: вот сейчас Брадаманта откроет глаза и узнает его… Нет, она положила руку на лоб, как будто не желая мешать взглядом невидимому приближению несуществующего рыцаря. И Рамбальд бросается к ней.

— Да, да, я была уверена! — восклицает Брадаманта, не открывая глаз. — Всегда была уверена, что это возможно! — И она прижимается к нему. Они сливаются, и пыл у обоих равен. — Да, да, я была уверена!

Теперь, когда все совершилось, настал миг посмотреть друг другу в глаза.

«Она увидит меня, — думает Рамбальд, и в нем вспыхивают гордость и надежда, — и поймет все, поймет, как все было прекрасно и справедливо, и полюбит на всю жизнь!»

Брадаманта открывает глаза.

— Ты?!