Несусветный эскадрон
Шрифт:
– Кланусь пузом святого Гри! – выдохнула Адель. – Серж, ради Бога, что это было такое?
– Это из оперы! – гордо отвечал Сергей Петрович. – Ты полагаешь, только у вас в Париже опера имеется? Я, будучи в Петербурге, сам видел на театре «Днепровскую русалку» и «Илью-богатыря»! Так-то! Оттуда и песня сия!
И он опять с удовольствием завопил, а физиономии эскадрона мгновенно свело, как от неспелого крыжовника, и кони, кроме привычного Аржана, отступили к обочине. А тому и отступать было некуда.
Видя, что боевой марш
– Я младенька, весела, весела, а была бы веселей, веселей!.. – старательно вывел гусар.
– Серж! – не выдержав, застонала Адель. – Серж, я тебя у-мо-ляю!..
– Кабы мне, младой, подрость поскорей, и дружка бы я себе нажила! – мужественно завершил куплет Сергей Петрович. Пока он вспоминал следующий, все некоторое время хранили потрясенное молчание, лишь копыта постукивали.
– А была там еще такая ария, – гусар вновь вознамерился петь, но Паризьена уже пришла в себя. При всех своих нежных чувствах к Сергею Петровичу она уразумела, с каким неугомонным вокалистом свела ее судьба. Меры следовало принимать немедленно, ибо Паризьене пришла в голову жуткая мысль – ведь за такие вокализы человека и разлюбить недолго!
А своей любовью к Сергею Петровичу, при всей ее безнадежности, Адель дорожила, поскольку в бродячей, полной опасностей жизни эскадрона главным было то, что нечаянно связало вместе эту несусветную четверку – дружба ли, любовь ли, надежда ли… Да и в прежней походной жизни самой Паризьены ничего более прекрасного, яркого, пылкого и нежного не имело места…
– Нет, милый друг! – решительно пресекла она Сергееву попытку. – Нашел место для арий! На марше и песни должны быть походные.
– Могу и походную! – воскликнул Сергей Петрович.
– Да и я бы спел! – перебил его Ешка. – Только пусть научат! А ты, Мач?
Парень задумался на мгновение.
– На войну идя, оставил в колыбели я сестрицу… – негромким и чистым голосом пропел он. – На войну идя, оставил в колыбели я сестрицу… А с войны придя, увидел вышивальщицу-девицу… А с войны придя, увидел вышивальщицу-девицу…
Он старательно повторял строки, как если бы с ним песню кто-то подхватывал, и она не становилась оттого хуже, наоборот – в ней прорезалась особая печальная прелесть, прелесть безнадежности.
– Матушка моя, скажи мне, матушка моя, скажи мне, кто же это, в самом деле? Кто же это, в самом деле?.. Это, сын, твоя сестрица, это, сын, твоя сестрица, что оставил в колыбели, что оставил в колыбели…
Адель громко вздохнула.
– Вышивальщица-сестрица, вышивальщица-сестрица, вышей знамя боевое, вышей знамя боевое! Вышей алым и зеленым, вышей алым и зеленым – и расстанемся с тобою, и расстанемся с тобою…
Песня, хоть и негромкая, и не маршевая, несла в себе страшноватую правду – уходя на войну, можно не только пасть там красивой смертью, можно и поселиться на войне, жить
Слушая эту песню, эскадрон притих и настроился на минорный лад.
– Хорошо, да не то, – вздохнул гусар. – Паризьена, а ты знаешь подходящую песню?
Паризьена закусила губу.
Это было ей обещано когда-то – она уже ехала на гнедой кобылке по солнечной дороге, она уже смотрела в синие глаза и запевала песню! И сейчас она узнавала все – интонации голосов, запахи и краски. Как будто оказалась она тут, на краю цивилизованной Европы, лишь затем, чтобы пропеть славную песню времен своего детства.
Песню, рожденную от чистого сердца и угодившую на службу к негодяям… впрочем, об этом Адель старалась думать пореже… а то бы получилось, что бесполезно была пролита кровь под эту песню, кровь тех, кого маркитантка любила и теряла, любила и теряла…
Кто наобещал ей эту лесную дорогу, чей приказ она сейчас выполняла – Паризьена не могла ни понять, ни вспомнить. Да и вообще нечего было ей вспоминать, не оказалось у нее в тот миг прошлого, а на свет она появилась из глубины повозки, привлеченная шумом стычки, чтобы увидеть синие глаза!
И Адель, не пытаясь что-либо понять, просто запела.
– О дети родины, вперед, настал день нашей славы! – негромко и отрывисто пела она.
От мелодии, точно пронизанной вспышками света, подтянулись всадники и резвее пошли кони.
Все четверо наездников ехали сейчас почти что в ряд. Паризьена повернулась к Сергею Петровичу и изумилась – никогда еще синеглазый гусар не смотрел на нее с таким восторгом, но от этого ясного взгляда на миг стало ей страшно – столько было в нем пронзительного, сумасшедшего, светлого блеска.
Если бы она взглянула в другую сторону – то увидела бы ту же самую сумасшедшинку в глазах Мача. Как будто песня была ключом от тайной дверцы в глубине души, и сейчас Паризьена выпустила на свет Божий два пламени, два прекрасных безумия…
– К оружию, граждане, смыкайтесь в ряды! – продолжала Адель все громче и громче. И далекое эхо, проснувшись, откликнулось, и кони выступали весело, и Мач, не зная слов, но обладая природным слухом, непостижимым образом уже подпевал. Один Ешка хмурился – что-то ему в этой вольной песне было не по нраву.
– Что это за песня? Что это за песня?!. – нетерпеливо спрашивал Сергей Петрович, норовя заглянуть Адели в глаза.
– Марсельеза! – быстро, между двумя строчками, ответила Адель, и последний куплет пропела уже в полный голос, с такой яростью, с такой гордостью, что залюбовались ею и Сергей Петрович, и Мач, а о Ешке и говорить нечего – цыган даже в стременах привстал, всем телом потянувшись к Паризьене.