Несусветный эскадрон
Шрифт:
Сергей Петрович, Мач и Ешка понемногу отстали. Они понимали, что после такого потрясения Адели нужно по крайней мере выговориться, а слушать все это у них, еще не пришедших толком в себя после боя, не было охоты. Особенно у Мача.
Наконец поток иссяк, и Адель подъехала к гусару.
– Мой командир! – решительно обратилась она. – После всякого боя солдатам дают время и возможность привести себя в порядок!
– Разумные слова! – одобрил Сергей Петрович. – Если только мы в безопасности. Мач! Мы от них ушли, или еще будут приключения?
– В такую
– Так где бы нам раскинуть бивак?
И усмехнулся, покосившись на спутанную и дыбом вставшую шевелюру маркитантки.
– Есть такое место, – подумав, сказал Мачатынь. – В эту речку тут поблизости впадает другая. И если подняться вверх по течению, то есть в лесу одна подходящая отмель…
– Идет! – одобрил гусар. – Господин интендант!
Это относилось к Ешке.
– Чего опять милостивым господам от бедного цыгана угодно? – витиевато поинтересовался тот. И по глазам было видно, что значения нового титула он еще не понимает.
– Понятно, чего… – Гусар вздохнул. – Пустить в ход свои таланты.
Ешка надолго замолчал. Он внимательно осмотрел собственные руки, похлопал себя по бокам, где располагались карманы штанов, слазил за пазуху, даже пошарил за голенищем. Талантов не было – ни единого.
– Вот ведь какое дело… – буркнул, глядя на эти поиски, Сергей Петрович. – Денег-то у меня, братцы, почитай что и не осталось!.. Правда, негоже обижать мирное население, но другого-то выхода у нас нет!
– Что ж тут такого? – не понял было Ешка.
– Кабы я один был – помер бы, а не притронулся к ворованному. Но ведь нас четверо, а где-то еще голодные детишки, – объяснил Сергей Петрович, и очень ему было неприятно посылать одного из своих лихих наездников на прямое воровство, до того неприятно, что и глаза он опустил под недоуменными взглядами остального эскадрона.
– Детишки не пропадут, – уверенно сказал Ешка. – Если там Пичук за старшего. Эх, была бы Рингла…
И повесил кудрявую голову.
– Мой маленький Серж, – усмехнулась Паризьена. – Разве ты еще не знаешь, за какие гроши один человек может выдать неприятелю другого человека? Конечно, мы можем доехать до ближайшего хутора или там до корчмы и попросить еды. Но если там через полчаса объявятся господа пруссаки – ты уж не обижайся! Пусть Ешка едет за добычей – другого выхода нет. И, кстати, привезет мне чего-нибудь, чем можно помыть голову.
– А что тебе годится? – с энтузиазмом спросил Ешка и вмиг оказался возле Адели.
– Да хоть кусок ржаного хлеба! Хоть горшок кислого молока! Я ко всему за эти годы приучилась.
– Может, тебе и кваша годится? – с подозрением спросил Ешка, которого смутила съедобность шампуней Паризьены.
– Привези – посмотрим, – ответила она.
– Не слушай его! – вовремя вмешался Мач. – Он ведь и впрямь привезет ведро кваши! А ты знаешь, что это такое? Молоко, закисшее вместе с перловой кашей! У тебя же вся каша в волосах останется!
Маркитантка метнула в цыгана такой взгляд, что Ешка вместе с конем попятился.
Получив
И в непродолжительном времени она отыскалась.
Но вот только вышел к ней эскадрон не с той стороны. Она тянулась шагов на сто по противоположному берегу. Речка в этом месте, перед крутым поворотом, разлилась широко и неглубоко – если знать место, можно было перейти вброд.
Тихо было возле той отмели, так тихо и ласково, словно не горели за лесом пожары, не разоряли хуторов. Светило там добрейшее солнце, пели непуганные птицы, и наездники вдруг ощутили, что совершенно ни к чему здесь человеческие голоса. Да и потребность в словах вдруг куда-то подевалась… Лишь Адель предупредила, что вон на том конце отмели будет купаться – и это означало, что туда совать нос не стоит.
Так что мужчины пока через речку переправляться не стали. Да и Фортуну свою Адель с ними оставила.
Мач забрел в лес, радуясь незыблемому покою, окружившему его и качавшему душу на невидимых волнах лесных запахов. Брел он куда глаза глядят вдоль той границы между деревьями и подступающей к отмели травой, что поросла высоким, выше головы, иван-чаем, а в нем светились и веселились ромашки. Раздвинув стену иван-чая, Мач думал, что окажется опять на отмели, но попал на полянку.
И до чего же она была хороша…
Некошеная трава, уже слабевшая под собственной тяжестью, откликалась на каждый вздох ветра. Вовсю цвели медоносы – и яркий высокий клевер, и желтый донник – целебная трава, и донник белый – не приведи Господь скормить его скотине… Мач разглядел в переплетении стеблей алую слезку земляники, нагнулся за ней – и тут земля так властно потянула парня к себе, что он бросился ничком в высокую траву и весь пропал в ней.
У самого его лица цвела белая кашка. Пчела, только что кружившая над кистями донника, осторожно опустилась на нее и, щекоча нервными лапками упругие лепестки, раздвигая их, пила сок, пила жадно и нетерпеливо.
Мачатынь выпутал из травинок земляничину и положил в рот. Она таяла, эта сладчайшая, на солнце зревшая ягодка, и ни у одной ягоды в мире не было такого аромата, как у лесной алой слезки.
Жаркий дурманный полдень плыл над поляной – и засасывала в себя душу человеческую торжествующая, всевластная зелень.
Мачатынь не ощущал больше ни своего тела, ни своего дыхания, да и были ли они, тело и дыхание? Все растворилось в дрожащем воздухе, в высоких травах. И он уже чувствовал движение соков по стеблям, и светлую радость, исходящую из куста ромашек, и нетерпение своей соседки-пчелы. Так чувствовал, как если бы пчелы лапками щекотали его губы, как если бы на кончиках пальцев от струения земного сока набухли почки и потребовали солнца и простора новорожденные листья.
Свистела синица, подавал голос поползень. Вроде бы померещилось, что Ешка уже вернулся и откуда-то издалека зовет, и голос качается в кронах деревьев…