Нет Адама в раю
Шрифт:
Моника была права. Если греки только и мечтали о том, как вернуться в свою страну, то поляки довольствовались скудным обедом из ломтя хлеба и куска солонины, чтобы отложить деньги на покупку участка земли на окраине городка.
– Мне бы только крохотный надел, - говорил один из поляков.
– Я разобью сад, заведу себе пару свиней и коровку. Потом настанет день, когда я смогу уволиться с фабрики. Я стану фермером и начну торговть свежими фруктами и овощами на базаре.
И уж совсем по-другому рассуждал знакомый ирландец. Все его мечты сводились к покупке салуна.
Но я-то не гречанка, не полька и не ирландка, думала Моника. Я канадская француженка. Я не смогу жевать черный жлеб с оливковым маслом и солониной и мне не по силам будет заправлять салуном. Я не смогу ходить в рубище и жить в сыром подвале. И мне никогда не вырваться отсюда. Никогда!
Моника окинула унылым взглядом бесконечные ряды ткацких станков. Увы, ей суждено всю жизнь провести в мире, где пол под ногами ходит ходуном, и где нужно кричать, чтобы тебя кто-нибудь услышал.
Зефрин Болдюк закашлялся и смачно сплюнул на пол. Монику передернуло и глаза ей застлали слезы.
В тот день, кагда Соединенные Штаты Америки объявили войну Германии, Арчибальды, Этвуды и Истмены собрались вместе и устроили грандиозную вечеринку. Причина торжествовать у них была: Америка явно не рисковала проиграть войну, а теперь, когда "Северо-восточной мануфактуре" предстояло работать все двадцать четыре часа в сутки, деньги от американского правительства должны политься рекой. Возвращались старые добрые времена, когда никакие дурацкие нововведения и законы не охраняли рабочих и не превращали их в лодырей и разгильдяев. Все вернется на круги своя. Для Арчибальдов, Этвудов и Истменов.
Для Моники Монтамбо и таких же, как она, война казалась нескончаемой. До этого Моника даже не представляла, что в Ливингстоне живет столько женщин. Женщины трудились на фабриках, выполняя ту работу, которую прежде делали мужчины. Толпы женщин заполняли улицы, лавки и церкви. Рядом с Моникой работали женщины, которые почти беспрерывно плакали и впервые в жизни стали покупать и читать газеты. Женщины подписывались на государственные займы, как безумные дожидались очередных списков убитых и без конца плакали, плакали и плакали. И уж, конечно, не могли работать, как полагается.
Когда же это кончится?
– думала Моника, для которой война представляла прежде всего массу мелких неудобств. Исчез сахар, пропала модная одежда, у женщин даже в трамваях только и мелькают в руках вязальные крючки и спицы.
Но все же война подошла к концу, а вместе с ее окончанием для Моники пришло спасение.
Спасение принесло одно слово, странное и зловещее. "Инфлюэнца".
Осенью 1918 года инфлюэнца, подобно одному из четырех апокалипсических всадников, прогалопировала по всему северному полушарию. Католические священники призывали с амвонов свою паству верить и молиться, тогда как евангелисты твердили: "Покайся - и спасешься!" Врачи уповали только на чистоту и изоляцию.
В октябре 1918 года доктор Максвелл Томпсон, который часть своего времени работал на компанию, пришел повидать Лоренса Арчибальда.
– Лоренс, - сказал он, - боюсь, что вам придется закрыть фабрики, пока не поздно.
– Максвелл, - ответил Лоренс Арчибальд, - чего ты причитаешь, как старуха. Если в городе заболело несколько человек, это еще не значит, что у нас разразилась эпидемия. Фабрики будут работать в обычном режиме.
– Сорок процентов населения Ливингстона валяется с инфлюэнцей! завопил доктор.
– Это, по-вашему, несколько человек? Многие уже умерли и еще многие отдадут Богу душу, пока эта напасть не закончится. Вы обязаны остановить фабрики!
– Послушайте, Максвелл. Наша страна остро нуждается в тканях, которые мы производим. Нация устала от войны и от военных мундиров. Женщинам нужны нарядные платья, да и мужчины уже начинают отвыкать от красивых костюмов. Мои фабрики и без того уже работают в две смены. Нет, Максвелл, и давайте больше не возвращаться к этому разговору. Мы должны работать, и ничто нас не остановит.
Доктор в изнеможении присел, что было неудивительно. Как и все другие врачи, Максвелл Томпсон порой не спал по две-три ночи кряду. Тело мучительно ныло от непосильной нагрузки, голова гудела, а нервы были натянуты до предела.
– Лоренс, - сказал он, пытаясь унять дрожь в голосе, - вы принимаете на себя страшную ответственность. Вы отдаете себе в этом отчет? Инфлюэнца распространяется микробами, которые выделяются при кашле и чихании. Она передается вместе с выделениями респираторного тракта - с мокротой и соплями, как называют их ваши работники.
– Фи, Максвелл!
– Лоренс брезгливо поморщился.
– Помолчите, Лоренс, и послушайте меня. Когда в последний раз вы обходили свои фабрики?
– Вы сами отлично знаете, что я хожу на фабрики каждый день, сварливо ответил Арчибальд.
– Верно, - кивнул доктор.
– Вы ходите в свою чистую, уютную, застланную коврами контору. Но завтра вам придется пойти вместе со мной. Мы посетим веретенщиков и ткачей. Мы зайдем в красильное отделение и в упаковочные цеха, и вы сами увидите, как люди сморкаются в два пальца и сплевывают на пол жевательный табак. Вы увидите женщин, которые не могут ни на секунду оторвать руки от станка, чтобы прикрыть рот во время кашля или чихания, и вы почувствуете удушливо влажную атмосферу во всех цехах. Когда мы закончим обход, я гарантирую, что вы сами почувствуете, как быстро расползается инфлюэнца по всем уголкам ваших фабрик!
– Вы просто бредите, - неуверенно пробормотал Лоренс, который заметно побледнел.
– Я не могу закрыть фабрики, Максвелл! Я даже не имею права вынести такое решение. Вспомните о наших акционерах...
– К чертям собачьим всех ваших акционеров!
– взорвался Максвелл Томпсон.
– Плевать мне...
– Томпсон, - ледяным голосом прервал его Лоренс Арчибальд, - в соседней комнате сидит моя жена.
– Какое мне дело до вашей жены, - не унимался доктор, - когда пятнадцать тысяч человек подвергаются смертельному риску из-за того, что вы печетесь о каких-то паршивых акционерах.