Нет мира в конном мире

Стафеева Жанна Викторовна

Я отломила кусок от буханки и протянула хлеб на вы­тянутой руке. Конь оторвался от поедания травы и втя­нул воздух ноздрями. А потом сам пошел мне навстречу. Как же восхитительно от него пахло -- конским потом и пережеванной зеленой травой! Гнедой взял хлеб бархат­ными губами и принялся пережевывать корочку. Я зна­ла, что свежим хлебом кормить лошадей нельзя и потому ободрала с буханки все корки, которые могли годиться в пищу животному. Объев каравай, гнедой невозмутимо удалился. Но мне хватило и этого. Я неслась домой, хло­пая себя по коленкам тяжеленным пакетом.

– - Мама! Мама! Лошадь!

Я просто захлебывалась от переполнявшего меня сча­стья!

Жаль,

что родители моих восторгов совершенно не разделяли. Отец в мастерской, оборудованной прямо на участке, чинил битые машины. Трамваи по Леселидзе не ездили, только автобусы, большие желтые "Икарусы", поэтому мама превратилась в домохозяйку. У нее быстро появились приятельницы -- толстая медсестра тетя Све­та Шангина, с дочкой которой мы очень дружили, и по­жилая высокая и поджарая Майя Августовна Танвель. Мне нравилось, когда тетя Майя приезжала на бледно-голубом "Москвиче" и привозила молоко от своей коро­вы и изумительные душистые "шампанские" яблоки из своего сада. Шампанскими они назывались потому, что при падении с дерева на яблоке образовывался "синяк", где шипел и бурчал сок, словно шампанское. С подруж­ками маме было веселее, чем со мной, и меня обычно от­пускали на все четыре стороны.

Первое лето в Абхазии -- беззаботное, наполненное яркими впечатлениями. Мы считались гостями из Ленин­града. Местные жители с гордостью показывали достопри­1

мечательности: Голубое озеро и озеро Рица, дачу Сталина в Пицунде, монастырь и пещеру в Новом Афоне. Пальмы и платаны, олеандры и магнолии... После блеклой питер­ской природы -- это выглядело так ярко, сочно и буйно.

Надо ли говорить, что самым ярким и памятным эпизо­дом стало для меня фотографирование на лошади. У меня сохранился снимок. На нем -- замученная туристами по­жилая лошаденка, а сверху я -- в папахе и бурке. При этом вид у меня на фото лихой и абсолютно счастливый.

Море не стало для меня диковинкой. Все-таки в Петер­бурге тоже есть свое море -- Финский залив. Странным казалось название "Черное". Оно на самом деле было раз­ного цвета в зависимости от погоды -- когда серое, ког­да зеленое, но никогда -- черное. Иногда, безветренным ранним утром, далеко от берега просмотривалось дно -- вода словно застывала. Но ближе бегали маленькие белые барашки. Ходить по галечному берегу оказалось страшно неудобно, но говорили, что очень полезно для здоровья. Этакий точечный массаж ступней.

Плавать я училась еще в ленинградском бассейне, од­нако вода упорно отказывалась меня держать. В море все получилось само собой. Может быть, потому, что в море вода была соленой, выталкивала меня на поверхность сама. Мама -- исключительно сухопутная птица -- в при­обретенные навыки не верила и сильно дергалась, если я отплывала далеко.

– - Не смей плавать на глубину, -- ворчала она. Впро­чем, мама в первое лето на море ходила редко, а потом и совсем перестала.

Она хлопотала по хозяйству, ворчала по поводу нашей бытовой неустроенности и изредка ругалась с соседкой бабой Клавой. Об этой старушке хочется сказать пару слов, поскольку это весьма колоритная фигура. Среднего роста, крепкая, веснушчатая, в неизменном платочке, над­винутом на лоб. Глаза ее, как маленькие узенькие щелки, бегали туда-сюда, замышляя новые козни.

Кубанская казачка, дородная и ушлая, Клавдия вы­шла замуж за грузина Вано. Она была его второй женой, но умудрилась оставить двоих его детей без наследства после смерти Вано. Имущество состояло из ветхого дома и запущенного сада --

они и стали источником невидан­ного дохода для хитрой тетки. Сначала она продала отцу половину дома, а потом, пользуясь тем, что и со второй половиной дома надо было решать вопрос, "загнала" оставшуюся часть дома втридорога вместе со старой мебелью, источенной жучками, рассохшимися винными бочками и старым самогонным аппаратом.

Гнали самогон и делали вино в поселке буквально в каждом дворе. Сначала виноград дробили в специальной кадке с роликом, утыканным гвоздями. Ролик вращали за ручку, и дробилка выплевывала раздавленные ягоды -- синие кожурки и зеленую мякоть. Из свежего вино­градного сока делали чурчхелу -- нанизанные на нитку орешки, которые макали в кашу из виноградного сока и кукурузной муки. Верхний хвостик нитки оставался для подвешивания. Все это высыхало, и получалась резино­вая темно-красная колбаска с орешками внутри. Все не­обходимое для чурчхелы -- кукуруза, орехи и виноград -- росли в нашем саду.

Отец хотел, чтобы в саду росло абсолютно все! И при­нялся за дело со свойственным только ему размахом. Од­них мандариновых и лимонных деревьев было высажено штук пятнадцать, а также по нескольку саженцев перси­ков и абрикосов, еще хурма и фейхоа, вишня и черешня, слива, шелковица, груша, мушмула. Летом все это вели­колепие наливалось и осенью плодоносило. К моей бур­ной радости...

Но вернемся к виноделию... Дробленый виноград перегружался в чаны, где сок бродил вместе с мездрой, а когда вино отцеживалось в бочки, из забродивших вино­градных шкурок и косточек в каждом дворе гнали чачу или виноградную водку. Это трудоемкий и длительный

процесс. Надо поддерживать постоянный огонь под са­могонным аппаратом, чтобы он не остыл. Мама сутками дежурила у этого костра, по капле нацеживая то, что по­том целое лето потребляло наше отдыхательное братство. Чачей расплачивались с работниками, ею давали взятки, ее употребляли и как горячительный напиток, использо­вали для растирания больных с высокой температурой, шла она и для приготовления настоек. Виноградная водка должна была гореть, если поднести к ней спичку. Тогда она считалась хорошей.

У нашей бабы Клавы был характерный краснодар­ский "говор" -- соседнюю молочную ферму она назы­вала "хирма", ежедневную газету "звестия", в которой было два "кзимпляра". Так Клавдия именовала газетный разворот. Старуха часто читала мемуары маршала Жуко­ва и пила чай из стакана с серебряным подстаканником, какие носят в поезде проводники. Помнится ее скрипу­чий голос: "Аля, слушай маму". Это означало: "Слушай­ся маму".

В интригах баба Клава была настоящая мастерица. В ход шли разнообразные уловки -- мнимый сердечный приступ, стычки с соседями, и даже наглая дезинформация, лишь бы мы поскорее выкупили ее вторую половину дома. Когда во­прос с домовладением решился окончательно, наше семей­ство вздохнуло с облегчением. Отец поправился и окреп на целебном абхазском воздухе, И захотел произвести на свет наследника. Вскоре наше семейство пополнилось двумя очаровательными сестренками-близнецами, а потом и еще двумя незапланированными девочками. Пятерых девок надо было где-то размещать, поэтому отец затеял строительство нового дома. Взялся он за дело с жаром, присущим всем энергичным дилетантам, но то, что в итоге оказалось по­строено, домом назвать можно было с большой натяжкой. Строительство шло без проекта, по эскизу, потому было много недоработок и несостыковок. Но какая-никакая кры­ша у нас над головой была, и жизнь продолжалась.