Нет мира в конном мире

Стафеева Жанна Викторовна

Приходя туда на занятия, я каждый раз открывала тя­желые дубовые двери филфака и благоговейно думала:

– - Я буду ЗДЕСЬ учиться.

У меня появились репетиторы -- преподаватели уни­верситета, которые точно знали, что от меня потребуется

на вступительных экзаменах. Самая колоритная -- Ма­рина Андреевна -- сухопарая пожилая женщина, похо­жая на маленькую суетливую птичку. Она не выговарива­ла, наверное, добрую половину букв алфавита и забавля­ла учеников сентенцией:

– - Бавыфни, бавыфни! Вот ефли вы неудацно выдите замуф, то вы мовете вазвестифь. Но ефли вы пофтупите в инфтитут, а не унивефситет -- вы с вафим дипвомом

уфе никуда не вазведетесь!

Но за право открывать эти двери в качестве студент­ки надо было еще побороться. Я устроилась лаборанткой на кафедру в Институт повышения квалификации пре­подавателей общественных наук при ЛГУ. Точнее, сте­клографисткой. Мало кто помнит, что был такой множи­тельный прибор -- стеклограф, прообраз современного ксерокса. Огромная махина. Сам прибор давно списали, а должность осталась. Традиционно ее занимали такие как я горе-абитуриенты. Работа непыльная Я изредка пе­чатала на машинке расписание лекций и авторефераты, пила чай с коллегами, такими же праздными, как и я, а в основное время, конечно, мечтала о лошадях. Пока только мечтала -- надо было зарабатывать на жизнь. Ра­бота находилась далеко от моего "спального" района, и домой я попадала около восьми, выходные уходили на решение бытовых проблем -- стирка, уборка, беготня по магазинам.

Я боялась второй год подряд провалиться на англий­ское отделение и подала документы на польское, куда был меньше конкурс. На этот раз у меня все получилось, и к родителям я поехала в августе уже в новом качестве -- полноправной студенткой филологического факультета. В Абхазии меня ждало сильнейшее разочарование -- мои журналы "Коневодство и конный спорт" за 7 лет, аккурат­но сложенные перед отъездом, оказались "прочитанны­ми" моими младшими сестрами. Уцелело всего несколь­ко страниц. Это было так неблагодарно с их стороны! Я

заботилась о них, ночей не спала, кашей кормила, носы подтирала...

Рыдая, я собирала то, что осталось от моих сокровищ. Мама лишь пожимала плечами:

– - Надо было сразу забирать с собой.

Уезжая тогда, я тащила толстенные словари, которые позарез были нужны для учебы, и маме это обстоятель­ство было известно. Но она не выносила детского пла­ча и готова была дать им что угодно, лишь бы девочки молчали. Журнал с девочкой Оксаной, едущей испанским шагом, я так и не нашла...

Родители были воинствующими атеистами. Меня же крестили по настоянию бабушки в возрасте шести меся­цев. Я носила крестик и молилась про себя, как умела. С заявлениями "Бога нет" я была категорически не соглас­на. Это оказался дополнительный клин в отношениях с родителями, которые и без того не были простыми. Отец мечтал о сыне, дочки считались "браком", и себя он на­зывал "бракоделом".

Мама детей не любила, они ее раздражали, особен­но я, которая была похожа на ее нелюбимую свекровь. Ту самую, которая настояла, чтобы меня окрестили. Мне ча­сто доставалось от матери совершенно безо всякой при­чины. Она просто отыгрывалась на мне, замученная не­простой и неустроенной деревенской жизнью. Меня она называла "скотобазой", и это было очень обидно. Именно тогда пришло понимание того, что мир несправедлив. Я не была завистливым ребенком, но что-то похожее на за­висть всегда шевелилось в моей душе, когда я видела, как относятся к детям другие люди. Они любили их просто так, ни за что, со всеми их двойками и шалостями. Эта рана рубцевалась долгие годы и периодически дает о себе знать и сейчас, точно как место старого перелома ноет при перемене погоды.

То, что теперь родители далеко, оказалось очень кста­ти. Виделись мы редко, и никогда эти встречи не достав­

ляли

мне удовольствия. Мама регулярно сравнивала меня с сестрами и считала, что именно они, а не я -- предмет ее гордости. Мне хотелось, чтобы мной гордились тоже. Я старалась хорошо учиться, помогать по дому, не перечить отцу и матери, но все было бесполезно. Наши абхазские соседи искренне считали, что я -- дочь отца от первого брака, то есть падчерица.

Теперь ситуация изменилась. В Ленинграде я была независимой, сама себя обеспечивала и за родительской помощью не обращалась никогда. Пять лет учебы прош­ли в трудах -- я работала репетитором английского языка с маленькими детьми, письменным и устным переводчи­ком. Училась на дневном на филфаке, а со второго курса еще и на экономическом факультете в школе бизнеса. За­нятия там шли по субботам с девяти до восемнадцати. В эти дни я пропускала занятия на филфаке на совершенно законных основаниях.

Попала я в школу бизнеса совершенно случайно. На втором курсе, в разгар экономических потрясений, когда рубль стремительно обесценивался, за колбасой выстраи­вались километровые очереди, денежные вклады насе­ления сгорали и предприятия месяцами не выплачивали зарплату, во мне поселился страх -- оказаться безработ­ной со своим горячо любимым польским языком.

Поскольку я была прилежной студенткой, меня заме­тил преподаватель политэкономии и предложил получить второе высшее образование в школе бизнеса.

– - Занятия уже три недели как начались, но я напишу записочку, вас возьмут, -- сказал он.

Оставалось только согласовать вопрос моего распи­сания с заведующим славянской кафедрой. Это был уди­вительный человек. Помню свой самый первый день в университете. Петр Андреевич повел нас на экскурсию в Библиотеку Академии Наук, или "баню", как ее шутливо назвали студенты и преподаватели. Прежде чем открыть тяжелые дубовые двери, он дал нам такое напутствие:

– - Если вы пришли в университет получать знания, то вы ошиблись дверью. Что возьмете, то и ваше!

Это был состоявшийся ученый и мудрый человек. Он все про нас, студентов, знал -- кто с кем дружит, у кого по какому предмету даже неявные "хвосты", и кто к ка­кому клану принадлежит -- литературоведов или "язы­кознавцев". Еще на первом курсе я почувствовала, что на кафедре идет какая-то странная война. Сделанный мною реферат по языкознанию был подвергнут жесточайшей критике со стороны нашего преподавателя польской ли­тературы Максима Павловича. Яду было вылито столько, что стало понятно -- существует какая-то другая причина для столь яростной критики, чем фактически допущен­ные мной в работе ошибки и неточности.

Мне не хотелось еще одной войны, я и в школе была сыта этим по горло. И выход нашелся как-то сам собой. После того случая я держала нейтралитет, благоразумно занявшись стилистикой, которая находится где-то посре­дине двух дисциплин. И от меня тут же все отстали, и моя учеба на славянской кафедре прошла в довольно добро­желательной атмосфере.

На филологическом мне посчастливилось учиться у замечательных преподавателей. Помню профессора Ива­нова, который всегда торжественно входил в аудиторию -- высокий, стройный для достаточно почтенного воз­раста, в идеально выглаженных белоснежных рубашках. Иванов читал лекции по русской литературе второй по­ловины девятнадцатого века. И как читал! Он не сделал в своих лекциях ни одной интонационной ошибки! Его речь была безупречной. Образцец ПРЕПОДАВАТЕЛЯ СТАРОЙ ШКОЛЫ. Я не пропустила ни одной из его лек­ций, удивительно красивых и по форме, и исключительно интересных по содержанию.